Позвонил сестре. Посочувствовать хотел. Ведь пожилая женщина. Решил осторожно разговор провести, чтоб саму до беды не довести. А она в ответ: «Нешто помер? Ну и слава Богу, отмучился! Теперь уж все!» Я опешил. И спросил ее, как мне понимать сказанное? «А на што тебе чужие мороки? Ты не поп, я не на исповеди! Ну помер, и все на том! Чего лишнее болтать? Я сдохну, кто опечалится? Да при нашей жизни мертвые счастливей живых. Им уж ничего не требуется. Ни жилья, ни жратвы, ни одежды. А у меня всякий день голова пухнет, как до другого дня дотянуть. А братцу все до жопы! Сдох, и ладно! Кто-то закопает! Ну а вам от меня чего надо?» И послала…

— Бог с ними! Грех на их души ляжет! Обойдемся без родни! Не впервой! — отмахнулся Кузьма. И рано утром отправился в морг вместе с директором.

Измерив Трофимыча вдоль и поперек, вернулся в стардом, чтобы к завтрашнему дню сделать гроб.

Кузьма подобрал доски, отпилил по размерам, остругивал, шлифовал каждую с двух сторон. Потом сбивал, подгоняя одну к другой. Не смотрел на время. Надо успеть. Знал, что за содержание покойника в морге стардому придется платить. Тут не только дни, часы обходились в крутую копейку, потому работал без перекура и обеда. Злился, вспоминая рассказ директора о родне покойного.

Трофимыча он знал хорошо. Тот считался старожилом стардома. Чуть ли не первым приехал сюда сам. Знал и хорошо помнил всех — умерших, живущих здесь и тех, кого забрала домой родня.

Высокий, сутулый, костистый человек, он смотрел на окружающих удивленными серыми глазами. Любил пошутить, посмеяться. Хотя те, что знали этого человека, не раз удивлялись, как сумел при такой судьбе сохранить жизнелюбие, не потеряв чувство юмора и светлый, острый ум.

С Кузьмой они познакомились, когда столяр работал в комнате, где жил Трофимыч вместе с такими же, как сам, стариками бедолагами.

О себе скупо рассказал Кузьме уже в последний день работы. Может, тема задела за живое, ведь говорили о войне. А может, сказалось одиночество, все трое стариков ушли в столовую смотреть футбол, Трофимыч не признавал этот вид спорта, потому остался в комнате.

— Тебе повезло, что не участвовал в войне. Считай, счастливчиком родился! В рубахе! А я ее с первого дня познал в лицо. Едва закончил офицерское училище и тут же, через два дня, — на фронт. Даже с невестой своей проститься не успел. Всех по машинам в полном снаряжении — и все на том! Мирная, тихая жизнь словно приснилась. Нас сразу под Оршу. К «катюшам». Артиллеристы на себя основной удар приняли. Думалось вначале, что мы немца в пепел изотрем со своей установкой, да хрен там! Он нас сверху достал, с неба. Землю на дыбы поднял вместе с «катюшей» и боевым расчетом. Разбросало нас взрывом кого куда. В разные стороны. А меня аж на дерево. Сознание отшибло, оглушило, и вишу я на той елке, как шишка из дерьма. Всему зверью на потеху. Сколько болтался — не знаю… Когда глаза открыл, глянул вниз, где «катюша» стояла, там — воронка глубиной в братскую могилу. Готовая. А вокруг погибшие ребята мои. Три дня я к своим добирался. Наконец набрел. Чудом немцев минул. И снова на передовую. Да куда там! Немец так долбил, что еле пятки уносили. До Сталинграда. А там я настоящую бойню увидел. Ты знаешь, от крови таял снег! Я все мечтал снова получить «катюшу». И повезло! Покатил я с ней от самого Сталинграда. Бил фрицев за все разом. За тех, что погибли под Оршей. Нам тогда едва за двадцать покатило. А скольких в войну потеряли — не счесть! Я и озверел. От установки ни на шаг. Сколько их танков покрошил, сколько машин и пехоты! А как пленных видел, трясти начинало. Но под Кенигсбергом попал в плен…

— Вместе с «катюшей»? — ахнул Кузьма.

— «Катюху» в осколки раздолбал «мессер», а меня контуженным взяли. Свои проглядели. Иль мертвым сочли. А эти — враз сунули в вагон и в Германию повезли. Но поезд нагнали наши «ястребки». Бомбить стали. Состав остановился. Немцы нас бросили. Сами наутек. А нам куда деваться? Сверху свои поливают, по обочинам — немцы прячутся. Пережидают. Ну мы доски в полу вырвали и вниз — на шпалы свалились. Немцы по нас повели пристрелку. А мы от колеса к колесу перескакивали. Не всем повезло. Больше половины все же выскочили. Фрицы нас в кольце пять дней продержали. А на шестой, ночью, мы ушли. Оказалось, далеко успели увезти. Когда своих нашли, нас узнать не захотели. Немецкими диверсантами назвали. И к расстрелу приговорил военно-полевой суд.

— За что же так-то? — изумился Кузьма.

— Сказали нам, что если мы и впрямь свои, русские офицеры, нам лучше было застрелиться, чем в плен попадать… Мое счастье, что в этой части оказался мой однокурсник. Расстрел нам отменили. Но отправили на Колыму как предателей. А у меня все ноги в осколках. Идти не могу, падаю. А конвой штыком в спину и орет: «Вперед, падлы!» Поверишь, немцы — враги! А и то не издевались, как свои. Три дня продержали в холодной камере, прежде чем решили, что с нами делать, расстрелять или на трассу кинуть. Хотели очередно уложить, этапировать по холоду никому не хотелось. Но тут почта подоспела. Ее надо было доставить на трассу. Ну, заодно и нас поволокли. Там десять лет… Потом реабилитация. А через пять лет нашел меня орден Ленина. За Орловско-Курскую… Кто-то в архиве откопал. Потом и «За отвагу», под Ельней. Вернули мне все и ничего! Дали квартиру, работу, право голосовать. Да только надорвалось все. Годы отняты! А за что? Невеста, конечно, не дождалась. В бомбежке погибли мать с отцом. Женился я на медсестре, которая в госпитале за мной смотрела. Она тоже войну прошла. Хватило с нее лиха. Двоих родила мне. А через пять лет сердце заклинило у нее. Не смогли спасти. Так и остался вдовцом на всю жизнь. Мачеху не решился привести детям. Боялся. Потому изредка к сестре увозил своих — на лето в деревню. Ну а потом в пионерские лагеря. Сам жил, как монах. Ни в театр, ни в кино. Все детям… Их в жизни ставил на ноги. О себе не думал. Они и выросли. Дочь замуж вышла, лишь один раз навестила. А сын, когда внуки подросли, сказал прямо, что не может позволить мне жить в отдельной комнате. Мол, мальчишкам нужно место для занятий. Я и занял уголок. Внуки сутками крутили музыку через колонки. Я стал глохнуть. Просил сбавить звук. Да куда там! А ночами телевизор работал. Фильмы один другого паскуднее. То убийства, то изнасилования. Если этого не было, смотрели футбол. Я сына попросил перенести занятия внуков в большую комнату. Он очень осерчал. И предложил мне перейти в стардом. Поначалу подумал, что он пошутил. Ну он, правду сказать, тогда лишь пробу запустил. А тут словно сама судьба услышала, и к юбилею Победы мне преподнесли подарки, дали денег, я купил машину. Пусть подержанную, но ничего, резво бегала, не ломалась. Решил дачу достроить, чтоб самому в ней жить. И за полтора года довел. Хотя и работал. Иначе на одну пенсию не сумел бы вытянуть.

— Молодец! — похвалил Кузьма.

— Мои внуки мигом присмирели. Стали шелковыми. И все спрашивали, когда я построю дачу, кому отдам ключи? Ну, ответил, как решил, что для себя ее строю. Они и вовсе ластиться стали. Даже помощь предложили. Согласился. А они через неделю так перепились, я свою дачу не узнал. Натащили девок. Те голяком на моей постели! Кучей! Вповалку! Короче, бардак устроили! Я их оттуда всех повыгнал. Но через три дня ко мне сын заявился. С обидами! И выговаривать начал, будто я — махровый эгоист! Что жизнь его семьи превратил в ад. Сказал, мол, детства я их лишил и теперь мешаю всем. Что внуков измучил, из-за моего характера страдает семья. Ну, я молча собрал свои пожитки и совсем переехал на дачу. От всех разом. Меня лишь сестра навещала изредка. Один раз приехала дочь. А сын и внуки за два года даже порог не переступили. Не позвонили, не вспомнили. А я зимой едва жив остался. Двухстороннее воспаление легких. Два месяца отвалялся. Вот тогда и решился уйти сюда — в стардом. Так-то, Кузьма! Плохо оставаться в старости без детей. В сотни раз тяжелее знать, что они есть, но ты им не нужен. И никому… Что дети? Они теперь хуже чужих. Им, если слово поперек, кровным врагом станешь. Хорошо, что в куске хлеба от них не зависел. Иначе давно бы со свету сжили!