должен сказать что-то глубокое. Прежде чем мы расстанемся, думал я, надо все-таки коснуться темы, которую мы так старательно избегали. Но каким образом? Отец прибавил звука на моей магнитоле и стал подпевать кассете Синатры, пока я прокручивал в голове разные спичи. Решал, как к нему подступиться. Почему ты оставил нас с мамой без гроша? А может, лучше простить его и предложить начать все заново? Слушай, что прошло, то прошло, надеюсь, мы сможем это оставить позади и двигаться дальше. Надо, чтобы мои слова прозвучали мудро и веско. Обдумывая их, я перестал следить за дорогой: проезжал на желтый свет, залезал на соседнюю полосу и едва не врезался в грузовик, припаркованный возле обочины. С заносом вылетев с эстакады перед аэропортом, я загнал «Хорнет» на парковку и повернулся к отцу. Посмотрел ему прямо в глаза и… ничего не сказал. Он потянулся назад за своей сумкой, обнял меня, потом вылез из машины и захлопнул дверцу. Ненавидя себя, стыдясь своей трусости, я вцепился в руль и замер, уставившись в пространство. Я думал, насколько разочарован будет Бад, когда я ему расскажу, как позволил страху взять надо мной верх.

Вечером я пойму, что хотел сказать отцу, и даже запишу это. Я хотел ему сказать, что понимаю – он не создан для отцовства и никогда не хотел иметь детей, поэтому нет смысла жалеть, что его не было в моей жизни. Я жалею лишь о своих упущенных возможностях. Мне было бы приятно чувствовать себя его сыном.

Внезапно в окно постучали. Отец смотрел на меня, делая знак опустить стекло. Очевидно, он тоже почувствовал, что должен сказать нечто глубокое. Я покрутил ручку.

– Джей Ар, – сказал отец, когда стекло опустилось, – должен сообщить тебе нечто важное.

– Что?

– Ты водишь, как пьяная монашка.

Глава 20. Моя мать

Оно должно было выйти простым, но мудрым, строгим, но лирическим, одновременно в духе Хемингуэя и Джеймса. Осторожным и консервативным, но в то же время свежим и ярким – плод юного разума, полного озарений. Ему суждено было определить ход моей будущей жизни и жизни моей мамы, и либо исправить ошибки всех мужчин в моей семье, либо продолжить их традицию терпеть поражения. И отводилось на него не больше трех четвертей страницы.

Прежде чем начать писать сочинение для Йеля, я составил список великих слов. Только величайшие слова, думал я, заставят приемную комиссию закрыть глаза на мои многочисленные недостатки. В семнадцать лет моя философия в отношении великих слов была примерно такой же, что в отношении одеколона: чем больше, тем лучше.

Вот этот список:

Предварительный

Пронзительность

Буколический

Ось

Неприязненный

Колосс

Иезуитский

Миниатюрный

Эклектичный

Маркиз де Сад

Эстетика

Я обожал слова – их силу и звучание, – не понимая и не сознавая их точного значения, и оттого порождал один невероятный пассаж за другим. «Сколько ни старайся, – писал я, обращаясь к приемной комиссии напрямую, – невозможно передать пронзительность терзаний изголодавшегося неведения моих семнадцати лет, не опасаясь утомить достопочтенную аудиторию».

Пока мои пальцы порхали по клавишам подержанной печатной машинки, которую мама для меня купила, я так и слышал голос декана, призывающего остальных членов комиссии к себе в кабинет.

– Похоже, у нас тут кое-что особенное, – говорил он, прежде чем зачитать им вслух избранные отрывки.

Мама, однако, пробежав глазами мое сочинение, ограничилась тремя короткими словами:

– Ты просто сумасшедший.

Я вырвал у нее листок и кинулся в спальню – переписывать заново.

Я начал новое, основываясь на одном слове – «амбиции», под которым подразумевал свое стремление поступить в Йель. «Мои амбиции, – заявлял я, – сродни амбициям бегуна, пытающегося обогнать движущийся поезд. И что же за колосс стоит у меня на пути?