Один такой самоуверенный парнишка особенно выделялся из всех. Он напоминал фото античного мраморного бюста, которое как-то показал мне Бад – с такой же дерзостью, свойственной лишь императорам, во взгляде. У него были глаза отца, или дяди, или другого родственника – в общем, того, кто помогал ему сейчас затаскивать в комнату стереосистему, и они слепили всех проходивших мимо. Уже в первый день нашего учебного года он выглядел, словно выпускник. Йель был у него в кармане. Он всех знал, а тех, кого не знал, останавливал, чтобы познакомиться. Парень слегка задирал подбородок, словно тот, к кому он обращается, стоит на стремянке, что лишний раз подчеркивало его царственные повадки, орлиный нос и мужественную нижнюю челюсть. Он улыбался так, будто у него в кармане выигрышный лотерейный билет, и, думаю, тот действительно был там. Его успех был заранее обеспечен. Он выглядел как человек, с которым никогда не случится ничего плохого.

Как я могу учиться в одном университете с таким парнем? Как мы вообще оказались на одной планете? Это был даже не парень, а вполне взрослый мужчина. Если когда-нибудь я окажусь рядом с ним – в чем сильно сомневаюсь, – то буду чувствовать себя малышом в бархатных штанишках с гигантским леденцом во рту. Он жил в другой, параллельной реальности, отстоящей от меня на много миров, и в то же время в нем было что-то на удивление знакомое. Я всматривался в него до тех пор, пока не сообразил – он похож на Джедда.

Джедд. Хорошо бы сейчас позвонить ему и спросить совета. Джедд точно знает, что делать. Но мы не говорили с ним уже тысячу лет. Звонить маме нечего было и думать: она сразу уловит панику в моем голосе, а я не хочу, чтобы мама знала, как я струсил в самый первый день.

Вечером я поставил на проигрывателе соседа пластинку Синатры и устроился на подоконнике нашей общей комнаты, листая каталог курсов, занимавший четыреста страниц. Именно за этим я и приехал в Йель, подумал я, немного воспрянув духом. Вот где мое спасение. Я отброшу все остальное и сосредоточусь на антропологии, 370b, «Изучении американской культуры», английском, 433b, «Писательском мастерстве», или психологии, 242а, «Когнитивных способностях человека». Я выучу китайский! Или греческий! Буду читать Данте в оригинале на итальянском! Займусь фехтованием!

И тут мне на глаза попался курс под названием «Направляемое обучение». Программа для избранных первокурсников, углубленное изучение канонов – годовой цикл занятий по истории западной цивилизации. Я пробежал пальцем по списку философов и писателей, которых там изучали. Эсхил, Софокл, Геродот, Платон, Аристотель, Фукидид, Вергилий, Данте, Шекспир, Мильтон, Фома Аквинский, Гете, Вордсворт, Святой Августин, Макиавелли, Хоббс, Локк, Руссо, Токвиль – и это только в первом семестре. Задумавшись, я поглядел в окно. Группка студентов стояла посреди двора. В центре возвышался тот самоуверенный парнишка, Джедд-второй, возглавлявший беседу. Император Йеля. «Направляемое обучение» было единственным способом составить конкуренцию ему подобным, единственным путем умерить его уверенность в себе и, возможно, обрести собственную.

Я позвонил маме и спросил, что она думает. Мама опасалась, что я пытаюсь отхватить кусок себе не по зубам, но, почувствовав в моем голосе стремление скорей самоутвердиться, поддержала меня в желании записаться на курс. И если я каким-то образом туда попаду, добавила она, лучше будет отказаться от планов работать с частичной занятостью. Мне надо учиться, учиться и учиться, сказала она, а если понадобятся деньги, она возьмет из небольшой страховой премии, которую получила после автокатастрофы.

С йельским блокнотом под мышкой и двумя ручками в кармане я бежал по Элм-стрит под звон колоколов с башни Харкнесс. Листья уже начинали желтеть. Меня приняли на курс «Направляемого обучения», что я счел за честь, хоть позднее узнал, что на эту программу принимали практически всех мазохистов, согласных работать вчетверо больше остальных первокурсников. Мчась на свое первое занятие, семинар по литературе, я вспоминал, сколько раз дядя Чарли говорил мне остановиться, не взрослеть, застыть на месте – а мне именно в эти моменты особенно хотелось поторопить жизнь. Но теперь наконец-то наставало время, которым я собирался насладиться.

Литературный семинар вел высокий костлявый мужчина за сорок, с вандейковской бородкой и бровями такими густыми и подвижными, что они напоминали пушистых гусениц. Он официально приветствовал нас и стал рассказывать о славных подвигах, с которыми мы скоро познакомимся, блестящих умах, анналах истории и бессмертных афоризмах, таких метких, что они пережили империи и эпохи, и будут существовать еще много тысячелетий. Он перескакивал от поэм к пьесам и романам, цитировал по памяти знаменитые строки и отрывки из «Божественной комедии» и «Прелюдии», из «Шума и ярости» и из его любимого «Потерянного рая», в котором нам вскоре предстояло встретиться с Сатаной. О потере рая он говорил с особой грустью, явно восхищаясь при этом Сатаной как литературным персонажем, и меня вдруг осенило, что профессор, с его остроконечной бородкой и лохматыми бровями, воображает себя Князем Тьмы. Я набросал его портрет в своем блокноте, в стиле «Микробиографий», и написал под ним: «Профессор Люцифер».

Как подобает Люциферу, профессор с величественным видом уселся во главе стола, готовый к тому, чтобы поторговаться за наши души. Все, что мы будем читать, сказал он с нажимом, восходит к двум эпическим поэмам, «Илиаде» и «Одиссее». Это семена, продолжал он, из которых мощный дуб западной литературы вырос и продолжает расти, прибавляя ветви с каждым новым поколением. Он завидует нам, сказал он, потому что нам только предстоит познакомиться с этими шедеврами. Хоть они и были написаны почти три тысячелетия назад, оба не менее современны и актуальны, чем статья в утренней «Нью-Йорк таймс». «Почему? – спросил он. – Потому что раскрывают бессмертную тему – возвращение домой». У себя в блокноте я написал «раскрывают – хорошее слово». Потом, заметив, что строка выглядит неаккуратно, я стер ее и написал снова, тщательнее.

Мне нравилось, как Профессор Люцифер произносил некоторые слова,