В следующие несколько недель, со Дня благодарения до Рождества, мы с мамой кричали, хлопали дверями и бросались моей тетрадью, ссорясь из-за слов. Порой она смотрела на меня таким взглядом, что я практически слышал ее мысли: не надо было внушать мне любовь к словам и не следовало показывать те чудесные карточки, когда я был ребенком. Я пялился на нее в ответ, думая, что авария, похоже, все-таки нанесла ущерб ее мозгу и врачи его просмотрели – либо эта женщина просто неспособна оценить настоящую литературу.

За пару дней до крайнего срока, 31 декабря, я вышел из спальни, потрясая в воздухе новым сочинением.

– Еще хуже предыдущего, – сказала мама, возвращая мне его.

– Оно станет моим пропуском в университет!

– Оно станет твоим приговором.

Назло ей я пошел назад в спальню и настрочил скороспелую подделку без единого великого слова, простое и плоское описание моей работы в книжном магазине с Биллом и Бадом: как они приучили меня читать, давая полные корзины книг и терпеливо обсуждая со мной язык и литературу. Написал, что заразился от них любовью к книгам и рассматриваю Йель как продолжение этого опыта. Скучно, как вчерашняя немытая посуда. Я швырнул листок матери.

– Идеально, – сказала она.

Никогда еще я не был так сбит с толку.

В канун Нового года мы с мамой поехали на почту. День выдался ветреный и ясный. Она поцеловала кончики пальцев и дотронулась до конверта, прежде чем я опустил его в ящик. Дома мы поели пиццы, а когда мама легла спать, я пошел к каналу и стал смотреть на воду, слушая, как какие-то пьяные аризонцы на том берегу распевают «За дружбу прежних дней».

Каждый день я ждал прихода почты, хоть и понимал, что приемной комиссии требуется несколько месяцев для принятия решения. Единственное письмо, которое мы получили за это время, было от Шерил. Оно меня тронуло, потому что, как мне показалось, Шерил разрисовала листок символом Йеля, величественной буквой «Y», но при ближайшем рассмотрении я понял, что она просто изобразила бокалы для мартини в конце каждого предложения, иллюстрируя то, как проводит свободное время. Она встречается с Таким-то, которому нравится (бокал для мартини), а недавно познакомилась с Тем-то, и они засиделись за (бокал для мартини), и вся банда из «Публиканов» (бокалы для мартини) передает мне привет. В конце Шерил подписалась: «Выпей коктейль! Я уже пью! Целую, Шерил».

Наступила весна. В теплые ночи я выходил к каналу и представлял себе, что приемная комиссия как раз сегодня приняла решение на мой счет – а может, примет следующим утром или после обеда. Я смотрел на звезды, отражающиеся в темной воде, и на каждой загадывал желание. Пожалуйста. Пожалуйста. Я не знал, что буду делать, если не поступлю. На всякий случай я подал заявление в государственный университет Аризоны, но не испытывал в его отношении никакого энтузиазма. Если Йель отвергнет меня, думал я, лучше все бросить и рвануть на Аляску. Иногда я позволял себе развить эту фантазию: представлял, что канал – бурная река где-то на Юконе и я живу на ее берегах в деревянной хижине, посвящая все время чтению и рыбной ловле, питаюсь мясом гризли и даже не вспоминаю про Йель, разве что в снежные ночи, когда сижу у огня и вычесываю вшей из бороды, поглаживая своего пса по кличке Эли.

Когда я уходил с канала и возвращался в квартиру, мама обычно сидела на кухне за столом и работала. Мы с ней разговаривали – о чем угодно, кроме Йеля, – а потом я ложился в постель и слушал Синатру, пока не засну.

15 апреля пришло письмо. Мама положила его в центре стола. Мы могли бы так и смотреть на него весь день, если бы она не упросила меня его открыть. Я взял нож для разрезания конвертов, который она мне купила, когда мы ездили в Йель, и вскрыл послание. Стряхнул приставшую к листку луковую шелуху, развернул и прочитал про себя.

«Дорогой мистер Мёрингер, рады Вам сообщить, что приемная комиссия приняла решение предоставить Вам место в потоке 1986 года Йельского университета».

– Что там? – спросила мама.

Я продолжал молча читать.

«Также рады уведомить Вас, что Ваш запрос на стипендию удовлетворен».

– Скажи же! – взмолилась мама.

Я протянул ей письмо. О боже, воскликнула она, и на глаза у нее набежали слезы. Мама прижала листок к сердцу. Я схватил ее в объятия и закружил по гостиной, по кухне, а потом мы сели бок о бок у стола и перечитывали письмо раз за разом. Я выкрикивал его, пропевал, пока мы оба наконец не замолчали. Мы не могли ничего больше сказать. Не осмеливались, да и не было нужды. Мы оба верили в слова, но для того вечера, для того чувства достаточно было всего трех. Мы проникли внутрь.

Я позвонил деду и все рассказал. Настало время для главного звонка. В «Публиканы». Раньше я никогда не звонил дяде Чарли на работу, поэтому он сразу предположил худшее.

– Кто умер? – спросил он.

– Просто подумал, тебе интересно будет узнать, что твоего племянника приняли в Йель.

Пауза. До меня доносился гул голосов, бейсбольный матч по телевизору, звон бокалов.

– Вот это да, – сказал он. – Эй, вы все! Мой племянник поступил в Йель!