— Копья для монахов найдутся? — спрашивал старик.

— Найдутся, отец, как не найтись, — отвечал великий князь. — Копья будут, но вот брони не обещаю, в обозе вся осталась.

— Ничего. Все в руках Господа нашего. Если суждено отрокам погибнуть, значит, предстанут на небесах перед Богом нашим и всеми святыми, а схима им саваном останется, — был грустный ответ. — Я бы и сам с тобой пошел, Василий Васильевич, да стар больно. Ноги едва держат! С дедом мы твоим, Дмитрием Донским, на Куликовом поле ордынцев держали… Смотрю вот, только мало вас, боюсь, побьют татары.

— А ты молись за нас, старец.

— Хорошо, буду, — пообещал игумен.

Утром поверить в смерть особенно трудно. Разве захочешь умирать, когда восторженно заливается в лесу соловей, когда небо высокое и голубое. Однако смерть стояла совсем рядом, и ее можно было увидеть в хитрых глазах татар, которые, щурясь, поглядывали на небольшую рать великого князя. Смерть сидела на концах копий, украшенных конскими хвостами, покоилась в кожаном колчане со стрелами, смерть лежала и под копытами лошадей — напуганные и разгоряченные сечей, они втопчут упавших и раненых в землю.

Смерть была многолика.

Полки стояли друг против друга совсем не для того, чтобы всмотреться в лицо своей смерти, а затем, чтобы помолиться своему Богу. Каждый перед сражением обращался к небу, откуда незримо должен был созерцать происходящее Бог, который присутствовал здесь, но не был виден. Каждый хотел от своего Бога спасения, и каждый знал, что это невозможно — ведь кому-то суждено пасть на поле боя.

Вот татары помолились, изготовили бунчуки наперевес, конский волос нежно гладил высокую траву.

— Алла! — закричал Тегиня и первый погнал коня на ровный строй дружинников, увлекая за собой орущую тьму.

— За Христа! За веру!

— Бей басурманов! — орали полки.

Вместе со всеми кричал и Василий Васильевич, совсем не узнавая своего голоса. Справа от него, с перекошенным от злобы ртом, мчался Прошка. Он бешено нахлестывал коня, и жеребец, явно обиженный непривычным обращением хозяина, протяжно заржал. Слева, пытаясь не отстать от государя, погонял коня молоденький рында. Великий князь уже выбрал себе татарина — рослого подвижного детину, длинное копье в его крепких руках казалось безобидной хворостиной. Василий Васильевич отыскал его среди прочих татар, повинуясь какому-то внутреннему порыву. Видимо, нечто похожее почувствовал и татарин. Он пробирался к Василию через толпу басурман, умело управляя конем.

— Алла! — орал татарин. — А-а-а-а!

— За Христа! — кричал князь. — Смерть басурманам!

Битва подобно крепкому вину мутила рассудки сражающихся.

Василий Васильевич разглядел на скуластом лице татарина у самого глаза большую бородавку, заросшую черными волосами. Он старался угодить копьем прямо в эту черную отметину. А когда расстояние между ними сократилось, князь с силой бросил копье в татарина, вложив в удар всю ненависть к врагу. Ордынец успел подставить щит, но острый наконечник пробил щит, разломив его на две неравные части, и опрокинул всадника на землю вместе с лошадью.

— Руби его, государь! — орал справа Прошка.

И Василий Васильевич, лихо взмахнув саблей, уложил татарина на мягкую траву. Великий князь даже не обернулся на поверженного врага, он пробирался в самую гущу сечи, а на него уже наседали два улана. Конь вертелся под татарином волчком, и всадник все норовил распороть князю бок. Василий отбивался саблей, а татарин копьем цеплялся за кафтан, пытаясь повалить великого князя. Василий сильным ударом отбил древко и с размаху рубанул татарина по шее, и тот, высоко вскинув руки, свалился с широкой спины жеребца. Видать, в ладонях у поверженного врага еще оставались силы, и князь видел, как он пытался уцепиться пальцами за траву, а потом, обессилев, разжал руку.

Второго улана взял на себя Прошка, нанес смертельный укол сулицей в широкую грудь и, повернувшись к государю, заорал:

— Князь! Андреевичи идут!

Великий князь увидел, как с крутого косогора, от стен Евфимиева монастыря, пешие и конные воины спешили на подмогу московской дружине.

— Теперь потесним татар!

Татары тоже почувствовали перелом: все реже раздавался крик «Алла» все настойчивее слышалось: «За веру, за Христа!»

Течение реки бывает медленным до тех пор, пока в нее не вольются множество ручьев и не дадут ей желанной силы, так и сеча не набрала своей мощи, пока в нее не влились дружины Ивана и Михаила Андреевичей. И под натиском русских дружин татары шаг за шагом стали отходить к лесу, теряя убитых, оставляя раненых, молящих о пощаде.

Великий князь по-прежнему сражался в самой гуще боя. Он не заметил, как ему сбили шлем, не почувствовал, что на руке выступила кровь. Рядом бился вертлявый Прошка и, стиснув зубы, яростно рубил направо и налево.

В пылу битвы князь не заметил, как на сопке, на той стороне, где был татарский лагерь, появился всадник. Его фигура даже на огромном расстоянии выглядела внушительной. Всадник неторопливо въехал на самую вершину сопки и застыл, наблюдая за боем.

— Князь, гляди, Улу-Мухаммед! — крикнул Прошка, первым увидев всадника.

Василий развернул коня, стараясь пробиться к косогору, но татары стеной стояли на его пути, и, не окажись рядом верного Прошки, лежать бы Василию с отрубленной головой на земле. Подставил боярин под удар копье, и сабля, звякнув о наконечник, выпала из рук татарина.

Василий увидел, как хан поднял руку и, подчиняясь этому знаку, татарское войско отступило. Они уходили все дальше к лесу, увлекая за собой дружину московского князя. Победа казалась легкой. Разве это те татары, что предпочитали быть зарубленными на поле брани, чем отступить? Знал Василий и о том, что до сих пор в Орде господствует правило, когда убивают каждого десятого воина, покинувшего сражение. Значит, быть им убитыми в своем стане.

Не заметили русские ратники, как плавно изогнулся строй татар, пуская вглубь дружину князя, а потом из леса с криком «Алла!» выскочил отряд татар, чтобы окружить княжескую дружину, отрезать ей все пути к отступлению.

— Назад! Назад! — закричал великий князь, увидев маневр Улу-Мухаммеда. — Поворачивайте обратно! — Но жеребец Василия, разгоряченный погоней, врезался в строй татар, продолжая увлекать дружину князя вперед.

Рухнул под Прошкой конь, а точно брошенный аркан стянул ему шею, и он, хрипя, крикнул:

— Держись, князь! Держись!

Рядом с Василием рубился Иван Андреевич, зажатый со всех сторон татарами, но после каждого его удара на землю падал кто-нибудь из нападавших. Конь под ним вдруг пал на передние ноги, а Иван, путаясь в стременах, пытался подняться на ноги, и, не окажись рядом расторопного рынды, недосчитались бы русские еще одного князя.

— Сапог! Сапог! — вертелся князь вокруг вскочившей лошади, пытаясь выдернуть из стремени застрявшую обувь. И, махнув рукой, босым вскочил в седло.