Боль прокатилась до груди и растеклась по конечностям. Я сжал зубы и упер острие «Светоча» в камни, чтобы не свалиться — но еще держался. Даже когда все мое тело превратилось в один сплошной надорванный нерв. Но когда его буквально разорвало на части — я заорал.

Не от боли, которая закончилась так же внезапно, как и началась — от страха. Будто кто-то или что-то огромное ухватило мое трепыхающееся сознание и подбросило вверх на запредельную высоту.

Я не превратился в сокола, не воспарил в человеческом теле — но и бесплотным духом себя тоже не почувствовал. Система разбирала меня на части, до молекулы, перемалывала, пропускала через сито, считывала, копировала и стирала сотни и тысячи раз — и собирала снова.

Но уже кем-то другим. Я почувствовал себя подопытным кроликом в клетке… Нет, даже не так — скорее инфузорией, разрезанной на тончайшие пластинки и помещенной на предметное стекло гигантского микроскопа.

Но и тем, кто щурился в окуляр, тоже был я — всеведущий и всемогущий.

Интерфейс исчез, но если бы я смог открыть окно персонажа, то каждая моя Характеристика наверняка показала бы уходящие в бесконечность девятки. Я стал Видящим в квадрате, Видящим в кубе, в десятитысячной степени — и, наконец, увидел, все.

ВООБЩЕ ВСЕ.

Система достигла крайней точки, того самого экстремума, о котором говорил Романов — и погибла. Полыхнула первородным пламенем и восстановилась снова.

Точно такая же — и совсем другая.

Рагнарек свершился, но не великой битвой, не гибелью богов и людей — всему это еще только предстояло случиться. Но все уже решило одно лишь крохотное мгновение, та миллионная доля секунды, когда я распадался в прах бытия и восставал из него всесильным гигантом.

А они этого даже не заметили.

Я видел, как где-то внизу появился Веор. Рыжебородый великан шагнул к поверженному и истекающему кровью Сивому, произнес что-то — наверняка короткое и обидное. А потом подхватил с камней свой молот — и исчез, спеша навстречу судьбе уже в истинном облике повелителя грома.

Ускользающего всезнания не хватило, чтобы разглядеть будущее кого-то настолько могучего, как сын Одина — и мне оставалось только надеяться, что древние легенды все-таки немного ошиблись. И что там, за мутной дымкой, в которую тянулись нити судьбы, он сразит своего извечного врага — но сам уцелеет, а не падет, сраженный смертельным змеиным ядом.

Но другие алгоритмы бытия — блеклые и до смешного короткие ниточки судеб смертных — я видел все до единого. Они путались, обрывались, переплетались и тянулись туда, куда я еще мог заглянуть. Узнать все про каждого — но я успевал ловить лишь знакомые образы и картины грядущего.

Я увидел Рагнара. Еще больше возмужавшего и строгого, истинного сына своего отца. Признанного всеми северянами конунга, ведущего сотни кораблей обратно на Эллиге. Могучего воителя и величайшего из вождей, которому еще только суждено было отвоевать свой дом у холода и льда, с которыми пришли те, кто не собирался сдаваться без боя.

Я заглянул чуть дальше — и Рагнар превратился в седого ветерана, великого героя и победителя. Который смог сделать то, что не успел отец — все-таки принести на острова покой, хоть за него и пришлось заплатить немалую цену. Конунг сидел в заново отстроенном доме в окружении детей — и рядом была та, что бросила все, чтобы пойти за любимым.

Злата не постарела — но превратилась во взрослую женщину, сохранив и даже приумножив девичью красоту. Немногие даже из самых знатных северянок в доме Рагнара Бьернсона смогли бы похвастать столь же богатой одеждой — но глубоко в зеленых глазах пряталась печаль.

Рагнар так и не назвал мою сестру своей супругой, хоть и признал всех троих сыновей, что она ему подарила милостью Живы и матери-Фригг. Двое старших пошли в отца — но младший — еще не набравший стати темноволосый парнишка — выглядел уменьшенной копией меня.

Может быть, его даже назвали Антором.

Но ни ему, ни старшим детям Златы не суждено было унаследовать владения отца — эта участь ждала других, рожденных от знатной северянки, дочери одного из ярлов. Одного их тех, что шел за своим конунгом через горы и закрывал его щитом в бесконечных сражениях на чужой земле.

И вовсе не Злата сидела по левую руку от Рагнара — ей досталось место на дальнем конце стола, рядом с Иде и Ошкуем.

Слепая провидица превратилась в дряхлую старуху. Беззубую, седовласую и немощную, не способную даже есть без чужой помощи. И совсем немного оставалось до того дня, когда ее путь в мире людей оборвется, чтобы продолжиться там, куда даже мой взор уже не мог заглянуть.

А скальд ничуть не состарился. В пышной темной бороде не прибавилось седых волос, а руки все так же крепко держали и старую арфу, и копье, которым он отбивался от трэллов в тот самый день, когда мы впервые встретились.

Кому-то в этом мире не суждено меняться — а кому-то суждено менять сам мир.

Я увидел Темуджина. Вытянувшегося и худого юношу с колючими и недобрыми глазами, что скакал через пустые и безжизненные земли с отцовской саблей на поясе. Он целую вечность провел в седле — и ему предстояло провести еще столько же, возвращаясь в родные степи сквозь горячие южные ветры.

Чтобы взять свое. Где-то словом багатура, воина духа — а где-то и древним оружием Дува-Сохора, которому еще не раз предстояло обагриться кровью тех, кто не пожелает покориться наследнику хана Есугея.

И однажды земля содрогнется под копытами тысяч коней. И огромная армия пойдет на север, неся на кончиках сабель новое имя Темуджина. Имя, значение которому — война и кровь.

Имя, которым склафы будут пугать непослушных детей и сотни лет спустя — ведь власть, которую суждено обрести сыну Есугея, дается лишь ценой ненависти и страха.

Но кому-то величие достанется иначе.

Я увидел Вацлава на троне в зале огромного замке. Но не в родной Прашне — а в городе, который был столицей давно павшей Империи. И который стал столицей снова — но уже под другими флагами и под властью новой короны.

Короны того, кого десятки лет спустя назовут Вацлавом Мудрым. Не князем, не и императором, но первым королем из великой династии, правителем, в эпоху которого по эту сторону гор больше не будет войн.

Вацлав склонился над столом и негромко о чем-то беседовал с важным и почетным гостем — убеленным сединами знатным господином, в котором я едва узнал Ратибора.

Старый вояка сменил иссеченные в сотнях битв латы на богатый наряд, а скромный дом воеводы — на княжеские хоромы в Вышеграде. Едва ли это принесло ему так уж много радости: Ратибор никогда не желал власти, которая сама нашла его под закат жизни. Но и отказаться не смог — видимо, только его приняла дружина. И только ему из всех склафских князей оказалась под силу говорить на равных со справедливым, но грозным соседом по ту сторону гор.

Увидел я и Одхана. Древний, как сам этот мир, арвейнидд, сидел среди снегов и скал, опираясь на длинный лук и опустив на сложенные руки усталую голову.