три дни в тюрьме. Каждый раз присылали на квартиру городового, чтоб мне являться. А как являюсь, так прямо: «Пожалуйте в карцер». И из карцера два-три раза на дню на допрос вызывают.

— О чем же допрашивали?

— А пойми их! Хотели, чтоб я выдавал кого и что знаю…

— А ты?

— Спрашиваешь… А как ты думаешь: что я? Взял да недолго думая один раз вечером и задал тигаля в Москву на товарном поезде… без денег… в чем был… по морозу… Хлебнул я горя — и не ковшом, Павлуша, а ведрами, да еще через край. И свалился матери родной на шею: и слезы и радость.

— А дальше?

— Сундук на явке говорит: «Перекинуть бы тебя в другой город, да связи порваны, ни явок, ни паролей, ни адресов… И денег тоже у комитета в помине нет…» Задумался Сундук, потом махнул рукой: «Времечко, говорит, хуже не бывало. Валяй оставайся в Москве, к текстильщикам пойдешь, народ тебе знакомый. Пока вот, говорит, три рубля от организации, а добудем хороший паспорт, устроишься куда-нибудь на фабрику». И нарядил меня Сундук работать агитатором промеж текстилей по выборам от рабочих на фабричный съезд по рабочему быту. С лектором меня свел, — видно, из докторов. Это чтоб меня подготовить, научить, об чем разговаривать. И как послушал я лектора про наше нищее житье, про тяжелую работу — ахнул, удивился: как только не издыхаем с первых же месяцев рождения! А ведь я это все и без ученого знал не хуже. Ну вот, провел я одно собрание, нелегальное, конечно, и Сундук туда завернул, как будто между прочим, а я знаю, зачем: меня послушать, посмотреть. Все довольны остались. А потом, — что меня взяло, сам не знаю, — втесался я, не посоветовавшись с Сундуком, на большое собрание на Мещеринской мануфактуре. Полиция проверяла, кто входит. А я нахрапом полез — ребята протащили. Почему я лез на рожон? Да очень распалился! Сам ты знаешь, какая это была меньшевистская крепость Мещеринская мануфактура, сколько там одних конторщиков сочувствующих им и не сочувствующих нам… А я думаю: «Дай-ка всем нос утру…» Тут сидит возле председательского стола пристав, в зале городовиков, как грибов поганых, и меньшевики в очках на меня, как кошки на мышонка, смотрят… А я как пошел поливать! И прямо себя не чую, будто не я, а ученый какой-нибудь говорит… Ну, потом, на явке, Сундук ругнул, зачем я не посоветовался с ним. Ругнул, а вижу — доволен остался, что я всыпал ликвидаторам и что мещеринцам это понравилось. Связкин, говорят, в лихорадке бился целую ночь. Во! Видишь, как я перед тобой расхвастался!

— Но как же тебя не арестовали? Тут же, на собрании?

— Вот и ты то же самое спрашиваешь, как все другие… Пристают: объясни им, почему удалось уйти на глазах пристава и городовых… А я сам почем знаю? Моя-то тут в чем вина? Ушел — и слава тебе господи; кажется, и разговору об этом больше не надо, пусть бы полиция ахала, что упустила… значит, хорошо наши ребята меня сберегли… А на деле-то из-за того вся моя беда и произошла! Прихожу на одну явку — какая-то незнакомая личность отвечает: «У нас ничего такого нет и никогда не бывало». Что за притча? И пароля не понимают. Повернулся, ушел. Про себя думаю: «Бывают недоразумения». Да нет, встречаю из наших — отворачиваются… Столкнулся на улице с Тимофеем… а он от меня, как от чумы, нырнул куда попало. Была у меня еще одна явка. Отправился туда. Прихожу. А там то же самое… Ну, тут уж обманывать мне себя нечего: значит берегутся, прячутся, стеной каменной от меня отгородились. Так! «Что же мне остается делать?» — подумал я. — Прохор отчаянно махнул рукой. — Да ну их всех к черту!

Он позвал проходившего меж столами лоточника, выкрикивавшего:

— Вот грешники великопостные! Вот с наилучшим конопляным маслом! Вот по копейке штука! Подходите, счастливые! Счастливым даем даром!

— Эй, сюда, купец! — зовет Проша. — Я — счастливый! Давай мне даром!

— С нашим почтенным удовольствием! Берите даром хоть весь лоток, только довольны-с будем! Игра начинается: сбегайся публика!

Я вгляделся в Прохора: да он сам не свой! Лоточник был для него вовремя подвернувшейся находкой. Не будь этого предлога, мой Прохор, может быть, разрыдался бы. Нет сомнения, он понимает, что товарищи заподозрили его как провокатора.

Игра началась. «Грешник», иначе гречневик, то есть кусок полусырого теста, формой напоминающий усеченную пирамиду, из гречневой муки, на конопляном масле, становится широким основанием на выдолбленную в лотке отполированную ямку, а на усечение сверху кладется копейка. Прохор швырнул свою копейку так же ухарски, как он на толкучке перед этим бросил деньги торговцу требухой. Рука его дрожала; конечно, не риск проиграть копейку волновал его — Прохора снедал внутренний огонь, жгучая боль.

Поставив копейку, игрок должен был ударить по «грешнику» вытянутым указательным пальцем так ловко, чтобы «грешник» отлетел с лунки в сторону, не падая с лотка, а копейка, соскочив с «грешника», попала бы в самую ямку и на ней задержалась. Это означало выигрыш. Тогда игрок получал обратно поставленную копейку и, как «счастливый», мог бесплатно съесть «грешник».

В своем смятенном состоянии Прохор, однако, бил метко. По-видимому, это была точность лунатика. Мне все больше и больше становилось жаль его.

Каждый удар Прохора вызывал одобрение у публики. Выиграв, он машинально отправлял «грешник» в рот, не дожидаясь поливки гречневика маслом из плоскодонной костяной ложечки.

— Глотай скорей! — крикнул из толпы кто-то, сам вошедший в азарт и с нетерпением ожидавший от Прохора нового мастерского удара. — Скорее бей еще, чтоб везенье не остывало!

Но лоточник отстраняет Прохора:

— Откатывайся, паря. Знаем таких. У тебя палец заговоренный.

Мы вышли из трактира.

— Это у меня-то везенье… — говорит Прохор. — Ах, черт их душу!..

Он дошел до предела. Но что мне делать? Ни оттолкнуть, ни привлечь, ни утешить: обстоятельств дела не знаю и судить не могу.

— Все разберется, Прохор.

Вижу, что его покоробило мое «Прохор» вместо обычного «Проша».

— А ты где живешь? — спрашиваю его.

— У рабочего парня всегда друзей много. А чаще у матери ночую.

Я покачал головой:

— Неосторожно.

— Что ты хочешь сказать, что я заговоренный и потому полиция меня не трогает? Так, что ль?

— Перестань, Прохор. Лучше скажи: зачем ты на вокзале очутился?..

— Сестренку из Тулы встречать вышел…

— Неосторожно, шпиков много на вокзале.

— А я думал — на вокзале самое безопасное… А тебе-то какое до того дело? Иль, не зная ничего, допрашивать собираешься?

Я попытался его успокоить, но вышло, пожалуй, еще хуже.

— Хотел