взяты из сада бесплатно, а по документам эти яблоки – его собственность. Не придерешься! И там все так живут. Все! И все знают прекрасно об этом. Конечно, это им давит на здоровье – ведь надо сад опрыскивать, обрабатывать ядами, всякой химией. Но им это нравится. У них там такие домищи у каждого! Ой-ой! Ну, пусть их живут. Ведь мы здесь так же живем – где-то что-то обязательно ведь сопрешь. Мешочек, два, тележку. Это все вроде как в нашей натуре, у русака. Но меня вот что поражает. Было пять родных братьев – от одной матери и от одного отца. И вот четыре брата скроены одинаково, а старший брат из этих лекал дуже выбивается! Мы как-то разговаривали с Сережкой из Каневской (а Сережка вслед за Андреем был рожден), и пришли к тому, что, может, на Андрея так война повлияла. Ведь он был для нас кормильцем, заместо отца. Он и зайцев петлями арканил, и птиц ловил, на еду. Ему в 1941 году было девять лет. Пацаненок! И братьев у него было к тому времени двое – Сергей да Иван. Вообще пацанята!.. Он и рис воровал, сушил. Может, он из-за этого стал такой куркуль – я не знаю. Но отношения у нас с ним такие – он брат. И не более того. Мы знаем, что он по документам является нам братом. Хотя иногда нам бывает его и жалко. Вот мы соберемся порой, и нам его жалко. Я начинаю перья подымать – мол, все, я к нему больше не поеду, и не приглашайте больше меня к нему. А Сережка говорит, что, мол, и его надо понять. У него жена умерла, он сейчас один, ему надо к кому-то приклоняться.

Перечитывая этот фрагмент, вслушиваясь в разноголосую перекличку поступков и заявлений членов клана Голубов, начинаешь постепенно входить в подспудицу родственных отношений. И первая, вполне доверяющая, реакция мало-помалу вытесняется другой, уже несколько более сложной. Начинает казаться, что в рассказе об отношениях со старшим братом Андреем, несмотря на подчеркнуто обстоятельную выкладку аргументов, говорящих в основном о фактах выключенности брата из ближайшего родственного круга, Михаил Голуб все-таки мягко хитрит. Он хитрит не ситуативно, а мировоззренчески. Дискурс простодушного лукавства развернут здесь в его полнозахватной, точнее говоря, воедино увязывающей и систематизирующей объемности. Данное обстоятельство закономерно отражается на композиционном строе рассказа. Вначале повествуется о моментах дисконтактности братьев и другой родни. И эта психологически убедительная картина выступает уже в качестве фона для рассказа о крупномасштабных неформально-экономических практиках, доступных части жителей Славинска-на-Кубани. Ясно, что Михаил Голуб примеряет свои неформальные инициативы к действиям брата Андрея и понимает их сравнительную крохотность. Он сам об этом говорит: «. обязательно ведь сопрешь. Мешочек, два, тележку…» У Андрея же это выглядит гораздо внушительней. Ирония истории – если в колхозные времена масштабы индивидуального присвоения урожая и других ресурсов довольно тонко регулировались общим пониманием нормы («бери так, чтоб и другим досталось»), то аграрный капитализм слепо разломал это подобие общинных порядков жизни и создал новые жизненные динамики, тотчас ухваченные словом в довольно жутком (и одновременно торжественном) термине «беспредел». Вот этот, доступный Андрею Голубу, веер возможностей внутренне коробит его приволянскую родню. Отделяет ее от брата. Представляется, что это – изнанка, оборотная сторона дискурса прочесывания мира, о которой говорилось выше. Здесь это «прочесывание» запинается именно на приватных неформально-экономических инициативах Андрея, поскольку тот, в отличие от родни, плотно взаимодействующей даже в житейских мелочах, следует угрюмому правилу «нашел – молчи, потерял – молчи», исподволь рассекающему нити живых людских связей.

Елена Павловна Голуб, мама (умерла в 1997 году)

Мать моя родом со станицы Полтавской. Бывшая станица Красноармейская. Это рядом со Славинском. Ее отец, Павел Павлович, по рассказам матери, держал хозяйство. Но небольшое. А в основном он был. Раньше были такие дома-читальни. Избы-читальни. И он был избачом. До полночи он сидел при лучине и читал книги. Мать моя была женщина, слабая в воле. Это я сейчас так ее понимаю. Почему? Потому что, когда отец ее бросил, она сразу очень изменилась. Упала. У нее все валилось из рук. А она была отличной дояркой, она ездила в Москву на ВДНХ, ее колхоз посылал. Колхоз «Красный Колос» – сейчас он ЗАО имени Калинина. У нее обычно было больше 600700 трудодней за год. А как отец ушел от нее, у ней начало все из рук валиться. Представь себе, – пять гавриков на шее, а она еще сравнительно молодая. Отец ее бросил. И все пошло наперекосяк. Потом у нее вдруг зоб открылся, на нервной почве. Это сейчас такая болезнь обычная, а тогда она была трудная. Зоб душил ее. И тогда мы были вынуждены заключить договор с отцом, что он возьмет нас временно сюда, в Привольную. А у отца уже другая семья образовалась. Когда у матери все начало валиться из рук, и ей стало все до фени, сыграл свою роль какой-то фактор, который я и не умею назвать. Ну, я сейчас попробую сказать, а ты поймешь. Вот, говорят, что есть зов Родины. Иные говорят, что это все – липа. Но я этому верю. Я, например, родился в Каневской. И чем старше я становлюсь, тем сильнее меня тянет в Каневскую. Вроде рядом, 20 километров, а тянет. Мне кажется, что я бы там раскрутился. Там все-таки райцентр, понимаешь? И вот ее, мать мою, как начало тянуть на родину, в эту станицу Полтавскую! И она вбила себе в голову, что она там должна в старости своей жить. И она туда уехала. И там она и умерла. Сколько раз ее оттуда забирали! И Сережка, и Ванька. Но она опять туда уезжала. Она там была при старшем нашем брате. Она видела, что ее старший сын там раскрутился, разжился. Он там первый кирпичный дом изо всех построил. И она поехала туда. Там ей купили дом. Сложились и купили. Но сложились не мы, не я, а тамошние родичи. Она обосновалась там на хуторке, рядом с старшим братом. И там жила. Одна. Мы ее оттуда неоднократно забирали – и Сережка забирал, и я забирал. Она поживет неделю и опять туда просится. Там она жила, там она умерла, там она и похоронена. Не на хуторе, а в Славинске. Потому что на хуторе нельзя хоронить. Там кругом рисовые чеки – все хутора по край опаханы. Каналами обведены.

В 1955 году меня привезли сюда,