в Привольную, к отцу. Мне было семь лет. Я здесь пошел в школу, в первый класс. Вот что вспомнилось мне сейчас из тех времен. Расскажу. Отец мой был тогда в Мариуполе, у сослуживца, и привез оттуда батарейный приемник «Родина». И вот в нашем старом доме, помню, народу набьется, все курят, и этот приемник слушают. Я помню, как по радио слушали похороны Сталина, в марте 1953 года. Никогда этого не забуду. Отец всех спать поразгоняет: «Ложитесь спать, а не то я вам головы пооткручу!» А мы из-под одеяла слушаем. «Говорит Москва!..» Потом, когда судили Берию, в июле 1953, опять старики собирались к приемнику. Баб не было никого! И сидят, курят, тихонько. Я только туда сунусь, мне: «Вон, голову откручу!» Представь себе, – уже его судят, уже он враг народа, а все равно люди боялись. Боялись одного слова «Берия». «Бе-ри-я…» Сейчас я поймаю что-нибудь по приемнику про наших вождей, как их полощут, и думаю: «Что ж мой отец на меня так орал в то время?» А орал он потому, чтобы дети где-нибудь на улице языком не ляпнули, что у Голубов приемник слушают. Таких приемников было один-два на всю станицу. И я все это помню. Помню, как его хоронили. Минуту за минутой – «Дорогой!», «Отец!», «Родной!..»

Ну, вот, приехали мы сюда, и я пошел в школу. И также Ванька и Сережка ходили здесь в школу. Ванька первый бросил школу, Сережка не бросал, семилетку закончил, на целину начал рваться. А у него не вышло это. А мать у нас была такая – она, вернувшись из больницы, вопрос ребром не поставила, чтобы нас забрать назад, к себе, в Каневскую. И жизнь в этом разе у нас сложилась бы по-иному, наверное. Но с ее стороны такой инициативы не последовало. Никакой. А отец не выгонял нас. Он даже гордый был, что, вот, мол, я воспитываю своих детей, я их от матери забрал и так далее. И у него даже появлялся в этом разе случай по поводу и без повода ее оскорбить. И я фактически вырос без родной матери. А та женщина, с которой сошелся отец, она ко мне относилась нормально. Она кормила меня, ухаживала. Вот что я могу сказать о своей матери. Она – фактически мать по документам. Но я ей помогал. Она рядом со старшим братом жила, а я отсюда, из Привольной, ездил к ней «Запорожцем», с пилой «Дружба», – дрова ей попилять. 200 километров! Мать есть мать! Крышу помогали ей перекрывать. Мужа у нее уже не было. Она забрала с собой Петра, меньшего брата. Она руки опустила, и ей все было до фени. Хотя в свои 45 лет она могла бы спокойно выйти замуж. Мужиков в 1953 году было полно. Она не стала устраивать свою частную жизнь, меняя нас на кого-то чужого. Но фактически получилось так, что она и нас от себя оттолкнула. Но мы ей до самой смерти помогали – и деньгами и трудом. И я ее забирал до себя, и Сережа забирал.

(В этом месте – перерыв в записи. Приехал Юра Козак, рассказал, что присмотрел машину для покупки. Пришел советоваться с тестем. Михаил Григорьевич реагирует на этот эпизод.)

– Вот, помнишь, я тебе еще раньше говорил, – если Юрка бросит пить, дело у него пойдет? Хоть он и не слишком-то и пил, но раз в месяц у него трехдневный запой. А в последнее время он уже и по две недели пил. И ничего с ним не могли поделать. И главное, – там, по корпусам, спал. Дико было! И я опять вопрос ребром поставил, чтоб его не было. И он пришел сюда за чем-то, начал выступать, я его за волосья за калитку выволок и сказал: «Чтоб я тебя больше здесь не видел! Все! Хоть ты и отец моих внуков – вон отсюдова! Если появишься, я тебя угрохаю. Тут тебе не Молдавия! Тут Кубань!..» И он закодировался. Поехал с кумом в Каневскую, 600 рублей заплатил и закодировался. И не пьет совсем. И Наталку просит: «Ты при мне покуда пиво не пей…» Ну, Наталка когда держится, а когда и не держится. Говорит ему: «А ты помнишь, как ты приходил никакой, на меня перегаром дышал?! Тебе было хорошо? Вот теперь смотри на меня. И делай выводы!» И он молчит. Внук иногда каже: «Папка не пьеть!» А со старшим он на тракторе сейчас катается. Так что дело пошло. Сдали они свиней, сдали быков, там шабашечка подвернулась. Там полтинник, здесь – стольник. И собрали на машину. У них для семейного обихода деньги есть. Но для того, чтобы крутить и сорить деньгами – у Наталки их нет! Сундук закрыт. Ну, пусть живут. Я даже доволен, что у меня зять такой. Я ведь и сам похожий на него. Упрусь рогами – хочу мотоцикл. И все! Тут газ надо проводить, тут – то, другое, третье. Но я уперся, и день и ночь только об этом и думал. И купил…

Рассказывать о своей покойной маме Михаил Голуб принялся после трехдневного перерыва в наших диктофонных беседах. И эта незапланированная пауза, вызванная его занятостью разными житейскими делами, вероятно, как-то подействовала на последующую дискурсивную интонацию рассказчика. До этого он старательно выстраивал и обвешивал необходимыми деталями самое архитектуру клановых связей. Теперь, чувствуя мою нарастающую захваченность его родственными и социальными мирами, видя мой неподдельный интерес и поэтому повествовательно разогревшись, Михаил Григорьевич все чаще и охотней начал вплетать в ровную событийную линию оценочные, взвешивающие, чуть ли не переиначивающие былую жизнь, чуть ли не мировоззренческие элементы. Подобного рода придирчивой сортировки и пересборки бытия в дискурсах крестьянских «отцов» замечено не было. Вероятно, нынешняя дискурсивная рефлексивность и вариативная интонация естественны в силу временной неотдаленности случившегося в семейных кругах. Видимо, еще свеж в памяти рассказчика тот реальный запас возможностей, которые могли прорасти и встать, но по разным причинам были аннулированы в ходе событий. Кто знает, – может, жизнь после этого пошла бы более гладко и плавно? Вероятно, поэтому в интонацию рассказчика все чаще начала замешиваться некая неопределенная, экзистенциальная печаль. Таким образом, в дискурсах крестьянских «детей» налицо не вполне свойственная «отцовским» дискурсивным форматам стереоскопия, а иногда даже объемность – то, что обозначается сегодня термином «ЗD».

Василий Васильевич Дьяконенко, кум

Вот буквально дня три-четыре тому назад он ко мне приходил. Дважды.