Но сказала я это без энтузиазма, чтобы поддержать впечатление, будто я иду с ними, только чтобы не создавать лишних трудностей.

Тогда она недоуменно посмотрела на меня и побежала мыть голову. Высушивая волосы и сердясь из-за того, что они плохо ложатся, крася глаза и губы, выбирая между красным платьем и коричневой юбкой с зеленой блузкой, решая, надеть ли только сережки или добавить к ним бусы и даже браслет, она постоянно советовалась со мной, ища во мне опору и часто повторяя: “Ты не обязана с нами идти, ты можешь остаться. Я-то должна туда пойти, хотя с удовольствием побыла бы с тобой. Они все из университета, будут болтать, болтать, болтать и строить из себя невесть кого”. Так она выразила то, что пугало ее в этот момент и, как ей казалось, пугало и меня. Но я с детства слушала высокомерные разглагольствования ученых людей: Мариано, мой отец и их приятели только и делали, что разглагольствовали. Конечно, сейчас это вызывало у меня отвращение, но сама по себе их болтовня не наводила на меня страх. Поэтому я сказала ей: “Не волнуйся, я иду ради тебя, составлю тебе компанию”.

Мы оказались в маленьком ресторанчике, владелец которого — высокий и очень худой мужчина — встретил Роберто почтительно и сердечно. “Все готово”, — сказал он с заговорщицким видом, указав на небольшой зал, где стоял длинный стол; за этим столом уже сидели люди и громко разговаривали. Как же их много! — подумала я, и мне стало неловко за свой нескладный вид: я считала, что во мне нет ни капли привлекательности, которая облегчает отношения с посторонними. К тому же сначала все девушки показались мне молоденькими, изящными, утонченными, похожими на Анджелу: они умели блистать, ведя себя сдержанно, говоря шелковыми голосами. Мужчин было меньше — двое или трое, ровесники Роберто или чуть старше. Их взгляды остановились на Джулиане, очень красивой, приветливой. Когда же Роберто представил меня, их внимание задержалось на мне считанные секунды, я была совсем незаметной.

Мы сели; я оказалась далеко от Роберто и Джулианы, для которых отыскались места рядом. Я сразу поняла, что никто из этих молодых людей не пришел сюда ради удовольствия пообщаться с коллегами. Хорошие манеры скрывали напряжение, даже враждебность — будь у них возможность, они бы наверняка провели вечер иначе. Но как только Роберто начал с ними беседовать, за столом возникла такая же атмосфера, какую я наблюдала среди прихожан в Пасконе. Роберто — его голос, жесты, взгляд — объединял присутствующих; видя его с людьми, которые любили его не меньше меня и которые, благодаря любви к нему, любили друг друга, я внезапно ощутила себя частью единой, дружеской цепи. Какой у него был голос, какие глаза! Сейчас, среди людей, Роберто казался мне кем-то большим, чем тем, кем он был с Джулианой, со мной, пока мы гуляли по Милану. Он стал таким же, как когда произнес ту фразу (“Похоже, ты всегда опасаешься, что будет скучно, а на самом деле скучно тебе не бывает”), нельзя было не признать, что это касалось не только меня, у него был дар показывать окружающим то, что сами они увидеть не способны.

Все ели, смеялись, спорили, перебивали друг друга. Их волновали важные темы; я мало что понимала. Сегодня я могу сказать только то, что весь вечер они говорили о несправедливости, голоде, нищете, о том, как противостоять силе алчных людей, которые хотят все забрать себе и отнять у других, о том, как нужно себя вести. Приблизительно этими словами я могу изложить суть то серьезной, то веселой дискуссии, которая перетекала с одного конца стола к другому. Надеяться на закон? А если закон потакает несправедливости? А если сам закон несправедлив, если насилие государства поддерживает несправедливость? Глаза присутствующих сверкали, все более умные речи звучали с искренней страстью. Они вели долгие, ученые споры, не забывая при этом есть и пить; меня поразило, что девушки спорили еще ожесточеннее, чем мужчины. Я помнила голоса спорщиков, доносившиеся из отцовского кабинета, свои ироничные споры с Анджелой, наигранную страсть, которую я изображала в лицее, чтобы сделать приятное учителям, когда они обсуждали с нами чувства, которых сами вовсе не испытывали. Но эти девушки, вероятно, преподававшие или готовившиеся преподавать в университете, были настоящими, закаленными бойцами — и при этом не утрачивали доброжелательности. Они называли группы и организации, о которых я никогда не слышала, кто-то из них только что вернулся из дальних стран и рассказывал об ужасах, увиденных своими глазами. Молодая темноволосая женщина по имени Микела сразу выделилась громкими тирадами; она сидела прямо напротив Роберто — та самая Микела, из-за которой переживала Джулиана. Она пересказала страшный эпизод, произошедший у нее на глазах, — сейчас я не помню, где именно, а может, мне просто не хочется вспоминать. Произошедшее было настолько чудовищным, что Микеле пришлось остановиться, чтобы не расплакаться. Джулиана до этого все время молчала, ела — без особой охоты, на ее лице читалась усталость после бессонной ночи и дня, отданного прогулкам по городу. Но когда Микела завела свою бесконечную речь, Джулиана, отложив вилку, уставилась на нее во все глаза.

Микела — девушка с тусклой кожей, с горящими за тонкой оправой очков глазами, с крупным, ярко накрашенным ртом — начала говорить, обращаясь ко всем, но затем стала уже обращаться исключительно к Роберто. В этом не было ничего необычного, все делали так же, невольно признавая в нем человека, который, собрав воедино отдельные выступления, приводил их к общему знаменателю и формулировал устраивавшую всех позицию. Но если остальные хоть иногда вспоминали о присутствующих, то Микела откровенно подчеркивала, что ей важно внимание лишь одного человека — Роберто, и Джулиана, как я заметила, чем дольше та говорила, тем сильнее сжималась. Казалось, ее лицо на глазах меняется, исчезает, остается одна прозрачная кожа — таким оно станет, когда его испортят болезни и старость. Но что же портило ее красивое лицо в это мгновение? Наверное, ревность. Хотя нет, Микела не делала ничего, что могло вызвать ревность, к примеру, ничего из того, что перечисляла мне Анджела, объясняя стратегию соблазнения. Вероятно, Джулиана менялась на глазах из-за того, что у нее вызывал страдания сам голос Микелы, ее красивые фразы, умение задавать вопросы, приводить примеры, делать обобщения. Когда ее лицо стало почти безжизненным, Джулиана вдруг проговорила хриплым, злобным голосом, в котором ясно звучал диалект:

— Пырнула бы его ножом! Делов-то…

Я сразу поняла, что в данной ситуации это прозвучало неуместно, и, полагаю, Джулиана тоже это понимала. Но я также не сомневаюсь, что она произнесла это потому, что не знала, как еще можно оборвать длинную нить рассуждений Микелы. Повисло молчание, Джулиана осознала, что сказала что-то не то, ее взгляд остекленел, было похоже, что она вот-вот грохнется в обморок. Она попыталась исправить ситуацию, нервно рассмеявшись, а потом сказала Роберто, уже на итальянском:

— По крайней мере, так поступили бы там, где мы с тобой родились, верно?

Роберто притянул ее к себе, обнял за плечи, поцеловал в лоб и заговорил, каждой фразой стирая неприятный осадок, оставленный словами его невесты. “Так поступили бы не только там, где мы с тобой родились, — начал он, — а везде, потому что это проще всего…” Но, разумеется, он не считал, что нужно выбирать самые простые решения, никто за этим столом так не думал. Да и сама Джулиана поспешила добавить, опять почти перейдя на диалект, что она против того, чтобы отвечать насилием на насилие. Но потом она сбилась — мне стало ее очень жалко — и умолкла: все уже внимательно слушали Роберто. “Ответ на любое проявление несправедливости, — объяснял он, — должен быть твердым и прямым, мы должны проявлять стойкость: ты поступаешь так с ближним, а я говорю тебе, что так нельзя, если ты не прекратишь, я буду сопротивляться, если ты раздавишь меня своей силой, я поднимусь, а если не сумею подняться, то поднимутся другие, а за ними третьи”. Говоря, он смотрел в стол, а потом вдруг вскинул взгляд и по очереди посмотрел на каждого своими наделенными волшебной силой глазами.