Я вскочила в девять; в квартире по-прежнему было тихо. Я пошла в ванную, умылась, стараясь не глядеть на себя в зеркало, надела ту же блузку, которая была на мне накануне. Поскольку мне показалось, что из спальни доносятся приглушенные голоса, я изучила кухню, накрыла стол на троих, сварила кофе. Но звуки в спальне не стали громче, дверь не открылась, никто оттуда не выглянул. Мне только почудилось в какой-то момент, что Джулиана старается сдержать то ли смех, то ли стон. Мне стало до того больно, что я решила — может, даже неосознанно, просто терпение иссякло — постучать в дверь костяшками пальцев.

Полная тишина. Я снова постучала, настойчивее.

— Да? — ответил Роберто.

Я сообщила радостным голосом:

— Кофе готов. Принести вам?

— Мы сейчас придем, — сказал Роберто, но Джулиана одновременно с ним воскликнула:

— Как здорово! Да, спасибо.

Услышав, как она рассмеялась из-за того, что они заговорили вместе, я добавила еще радостнее:

— Через пять минут!

Я нашла поднос, разместила на нем чашечки, тарелки, приборы, хлеб, печенье, масло, клубничный мармелад, с которого я соскребла плесень, и кипящий кофейник. Делая это, я внезапно почувствовала себя довольной, словно в эти мгновения обретала форму единственная для меня возможность выжить. Я разволновалась, только когда поднос покосился, пока я нажимала свободной рукой на дверную ручку: испугалась, что кофейник и все остальное полетит на пол. Этого не случилось, но радость исчезла, колебания подноса передались и мне. Я шла так, словно не поднос, а я сама могла рухнуть на пол.

В спальне оказалось вовсе не темно, как я того ожидала: штору уже подняли, окно приоткрыли. Роберто и Джулиана лежали в постели, под легким белым одеялом. Роберто с растерянным видом откинул голову на спинку кровати — обычный мужчина, широковатые плечи, узкий торс; Джулиана была без ночной рубашки, она прижималась щекой к его заросшей темными волосами груди, ее рука покоилась на его лице — казалось, она только что ласкала его; она вся точно светилась. Застав их в таком виде, я забыла про все свои планы — нет, я не стала менее несчастной, но я превратилась в зрителя их счастья. Именно этого — как подумалось мне тогда — и желала Джулиана. За те несколько минут, что я собирала поднос, они вполне могли одеться, но, вероятно, она ему этого не позволила, а выскользнула голая из постели, открыла окно, чтобы проветрить, и снова залезла в кровать, изображая молодую женщину после ночи любви: она тесно прижималась к нему под одеялом, закинув ногу ему на ноги. Нет-нет, мой план стать кем-то вроде тети, которая в любой момент поддержит молодых и придет им на помощь, оказался далеко не худшим из ядов. Представшее передо мной зрелище — а для Джулианы, по всей видимости, это было именно зрелище: показать себя, как в кино, попытаться безыскусно воплотить свое счастье, воспользоваться моим вторжением, чтобы я увидела ее и, увидев, навсегда запомнила то, что длится совсем недолго, и превратилась в свидетеля — показалось мне невыносимо жестоким. Тем не менее я осталась с ними, присев на краешек кровати, — разумеется, на стороне Джулианы, еще раз поблагодарила за вчерашний праздник и тоже принялась маленькими глотками пить кофе. Джулиана кое-как прикрывалась одеялом; Роберто наконец-то натянул рубашку, которую я же ему и подала по просьбе Джулианы.

— Какая ты заботливая, Джанни, я это утро никогда не забуду, — воскликнула она и попыталась меня обнять, опасно наклонив при этом стоявший на подушке поднос. Роберто, в свою очередь, сдержанно заметил, глотнув кофе и посмотрев на меня так, словно я картина, которую его как знатока попросили оценить:

— Ты очень красивая.

18

На обратном пути Джулиана занималась тем, чем не занималась по пути в Милан. Пока поезд — убийственно медленно — тащился в Неаполь, она держала меня в коридоре, между купе и темным окошком, и без устали болтала.

Роберто проводил нас на вокзал. Когда они прощались, на них было больно смотреть: они целовались, обнимались, тесно прижимаясь друг к другу, опять целовались. Совсем не наблюдать за ними у меня не получилось, они были красивой парой: вне всякого сомнения, он любил ее, а она не могла жить без его любви. Но слова Роберто — “Ты очень красивая” — не шли у меня из головы, они тронули самое сердце. Я ответила ему тогда резко, не в тон, из-за волнения коверкая гласные: “Не надо надо мной издеваться”. Однако Джулиана тут же поддержала его, прибавив с серьезным видом: “Правда, Джанни, ты очень красивая”. Я пробормотала: “Угу, вылитая Виттория”, но оба они возмущенно воскликнули — он со смехом, она шлепнув по воздуху рукой: “Какая еще Виттория?! Да что ты такое говоришь? С ума сошла?!” Тогда я вдруг разрыдалась, как дурочка. Плакала я недолго, считанные секунды, можно было подумать, будто я просто закашлялась, но они испугались. Особенно Роберто, который спросил взволнованно: “Что случилось? Успокойся! Что мы сделали не так?” Я сразу взяла себя в руки, мне стало стыдно, но пока мы были на вокзале, стояли на перроне, укладывали багаж в купе, пока Роберто с Джулианой до последней минуты разговаривали через окошко, его слова все так же звучали в моей голове.

Поезд тронулся, мы остались стоять в коридоре. Чтобы взбодриться и прогнать голос Роберто (“Ты очень красивая!”), я сказала, желая утешить Джулиану: “Как же он тебя любит, наверное, здорово, когда тебя так любят”. А она, внезапно поддавшись отчаянью, заговорила на смеси итальянского и диалекта — и все говорила и говорила, никак не могла остановиться. Мы стояли совсем рядом — соприкасались бедрами, и она часто трогала меня за руку, брала мою ладонь в свою, — но на самом деле мы были далеко друг от друга: я, по-прежнему слыша голос Роберто, который повторял мне волшебные слова, наслаждалась этим подобием таинственного заклинания, которое меня воскресит, а Джулиане нужно было высказать все, из-за чего она так страдала. Она долго говорила, ломая руки от гнева и тревоги, я старалась внимательно ее слушать и даже просила продолжать рассказ. Из-за переживаний она широко раскрывала глаза, нервно накручивала прядку волос на указательный и средний пальцы, потом внезапно отдергивала руку, словно это были не волосы, а змеи, я же ощущала себя счастливой, мне все время хотелось перебить ее и спросить: “По-твоему, Роберто, когда сказал, что я очень красивая, не шутил?”

Монолог Джулианы был длинным, но сводился он вот к чему: “Да, он меня любит, но я его люблю намного, намного сильнее, потому что он изменил мою жизнь, неожиданно забрал меня оттуда, где мне было суждено находиться, и поставил рядом с собой. Теперь я должна быть подле него, ведь если он передумает и прогонит меня, я не смогу быть самой собой, потому что я даже не знаю, кто я такая; а он, он всегда знал, кто он такой, с самого детства, я помню. Ты даже не представляешь, что происходило, стоило ему открыть рот. Ты же видела сына адвоката Сардженте: Розарио вредный, его никто не смеет тронуть, а Роберто зачаровывал Розарио, как заклинатель змей, и тот успокаивался. Если ты не видела этого своими глазами, то ты не знаешь, какой он, Роберто, а я это видела много раз, и не только с таким придурком, как Розарио. Ты вспомни, что было вчера вечером, вчера вечером с нами сидели люди из университета, лучшие из лучших, ты, наверное, не поняла, но все они пришли туда ради него — такие умные, такие образованные! — только чтобы сделать ему приятное, потому что без него они бы перегрызли друг другу глотки. Слышала бы ты их, когда Роберто отворачивается: сплошь ненависть, злоба, оскорбления, грубости. Так что, Джанни, я ему не ровня, умри я сейчас, в этом поезде, Роберто, конечно, огорчится, Роберто будет страдать, но он останется тем, кто он есть, а я… нет, я не говорю если он умрет, я этого даже вообразить не могу, но если он меня бросит… ты же видела, как на него смотрят все женщины, видела, какие они красивые, умные, сколько всего знают! Если он меня бросит, потому что одна из них его отберет… например, Микела, которая приходит туда, только чтобы поговорить с ним, на остальных ей плевать, она важная шишка, посмотрим, чего она добьется, потому-то он ей и нужен — ведь вместе с ним она может стать, ну, не знаю, даже президентом республики… так вот, если Микела займет место, которое сейчас занимаю я, Джанни, я себя убью, мне придется себя убить, потому что если я выживу, я уже буду никем”.