Пестиков выводит крестики на календаре.

— Надо менять поляну. В Афганистан надо ехать, там командировочные в баксах.

— У меня загранпаспорта не было, а то б поехал, — равнодушно ответил Вязенкин.

— Сделал бы.

— Три дня всего было. Не успел.

Пестиков поставил крест на четверг, слез с кровати и бестолково заходил по комнатке туда-сюда.

— Командировочных знаешь сколько? — с обидой сказал Пестиков. — Я бы успел.

Вязенкин не хотел думать об этом.

С месяц назад главный продюсер их «Независимой» телекомпании Петр Петров, человек с большим прошлым и умными глазами, поймал его в коридоре Останкино: «Настал, Вязенкин, твой звездный час. Летишь в Афганистан. Давай загранпаспорт».

Может, и успел бы за три дня. Жужжит теперь Пестиков — а толку?

— Пест, зря четверг замарал.

Вязенкину показалось, что брюнетка-горничная расстроена не меньше Пестикова. Еще эти розовые кружева… Еще целая неделя!

— Я ему говорю, что в этот раз не успею, а он — ну, лети тогда в свою Чечню.

— И полетел.

— И полетел… Пест, ты смотрел дневной выпуск? Госканал заснял пленных боевиков и командующего. Ленок даже не звонит.

— Им проще в Мофкве перекупить картинку, чем нам здесь. Офисиос, — равнодушно шепелявит Пестиков.

Этой ночью на рассвете Вязенкин говорил с Верховным.

Ему всегда казалось, что зала для награждений должна быть огромна — с лестницей и колоннами из Дома союзов. Но в Ленинской комендатуре места приличней лавки под каштаном не нашлось. Рассвет был голубым. За спиной Верховного стоял комендант Удав-Колмогоров и держал в обеих руках по огромному флагу: наш — трехцветный и их — зеленый. Верховный, словно с портрета сошел: чистый лицом — морщинки фотошопом заретушированы. Красивый. Непьющий. Вязенкину не хотелось плохо думать о Верховном, и он сделал лицо патриотическое, как у Колмогорова. Верховному подали красную коробочку, он раскрыл ее и достал медаль. И вот уже видит Вязенкин, что медаль прикреплена к его груди. Но неловко насадил иглу Верховный — колет, щиплет, жжет нестерпимо! Терпит Вязенкин, знает, что сейчас именно и должен Верховный сказать главное. Но Верховный молчит… И тогда Колмогоров вздохнул облегченно, прислонил флаги к стенке, а портрет повесил между ними посредине; сел за стол и сказал устало: «Гри-иня, денег не жди. Медаль дали, но об этом тоже никому не говори. Ведь вы же здесь занимались уничтожением целого народа, из-за вас пропадали люди. Геноцид развели! Мировое сообщество не может допустить, чтобы… чтобы…»

Ужасно кольнуло в груди. Вязенкин, очнувшись от сна, глянул себе на грудь, потрогал красную кожу. Натер, вот оно что! Был розовый рассвет. За окном слышались голоса. Начинался еще один день их командированной жизни.

Когда под свист трассеров и рев пьяных солдатских глоток наступал две тысячи второй, Вязенкин лежал один в холодном вагоне, закрывшись с головою одеялом, пытался заснуть. За два часа до нулей Пестиков ушел к саперам. Пестиков звал его с собой, шепелявил и обижался. Ушел один. Они, корреспонденты, привезли из Москвы елку, черноголовскую водку и кепки с логотипом их телекомпании. В саперной палатке нарядили Пестикова снегурочкой: медсестра Ксюха мазала по Пестиковым простуженным волдыристым губам малиновой помадкой. Конечно, понимал Вязенкин, год наступит и ничем не помешать ходу времени, но пусть этот год тогда наступает без него… Били куранты, грохотали автоматы. Вязенкин ежился под тонким одеялом, дрожал от ненависти и жалости к самому себе. Это был его протест перед неумолимо надвигающейся действительностью.

Второго января утром они вышли с саперами в город. Неестественно веселый Буча напялил на макушку парик с косой, размахивая винтовкой, кричал, что год наступает знаковый. По броне бэтера разлилось холодное пиво. Пестиков снимал пустые безлюдные улицы и свежих после пива саперов. Редактор Ленок воткнула их сюжет в вечерний выпуск хилого новогоднего эфира. Главному редактору, милой — очень милой даме, понравился солдат с белой снегуркиной косой и винтовкой на плече. «Следите за событиями, — по телефону сказала Вязенкину милая дама. — Мы делаем новости, это наша профессия. Не забывайте об этом, милый Гриша! Пока, пока».

Год две тысячи второй, как высосанная банка сгущенки, выдавал по капле последние рейтинги — тема Кавказа отмирала. Кавказ опостылел всей стране. Кавказ ассимилировал в столицах. Европа страдала по Кавказу. Новые лидеры Кавказа не брили бороды, но облачались в костюмы и учились говорить умно и по-русски. Европа плакала от умиления, не понимая ни слова. Все чаще среди журналистов слышались слова «официоз», «пресс-служба правительства». Мирная жизнь неотвратимо надвигалась. Но до того момента, когда на всякую объективную информацию с Кавказа будет наложено вето, оставалось чуть больше двух лет. Знать этого Вязенкин не мог, но предчувствовал — предчувствуя, начинал метаться. Клетка была заперта только с одной стороны, но Вязенкин почему-то не хотел или не мог обернуться. Он гнул железные прутья. Новые смены счастливых корреспондентов летели в Афганистан — там стремительно росли рейтинги и зарплаты. В ночь с две тысячи первого на второй Вязенкин машинально возненавидел Кавказ.

С каждой командировкой работы становилось меньше.

Пили больше.

Вчера у них в вагончике допоздна просидели саперы. Вязенкин привез пачку фотографий, безжалостно раздал. Групповой портрет распечатал на весь взвод. Дома он купил рамку, вставил портрет под стекло и поставил перед собой на стол. Долго разглядывал лица. Протер стекло салфеткой, закурил сигарету одну, другую. Потом, выдвинув со злостью ящик стола, бережно уложил туда рамку и задвинул крышку.

Пестиков, расставив кресты на календаре, все ходил по вагону. Он подошел к столу и нажал кнопку на магнитофоне. Заиграла музыка — «Отель „Калифорния“», «Иглс».

— Пест, достала твоя «Калифорния»! Нет выхода, только вход. — Вязенкин болезненно поморщился. Дневное пиво пошло не впрок. Надо было завязывать. — Знаю, все знаю, Пест, завязывать надо бухать. Давай хоть какую-нибудь шнягу снимем, что-нибудь про мирную жизнь, восстановление.

— Это не выход, Гриня. В Афган надо.

— Да провались ты…

Пестиков неловко повернулся — посыпались кассеты со стола. Вязенкин подскочил на босых мысках, грохнул кулаком по «Калифорнии». Магнитофон пластмассово хрустнул. Хотелось еще наговорить гадостей Пестикову. Вдруг заметил на столе фотографию, взял.

— Слышь, Пест, глянь. Костян.

Пестиков бросил кассеты, и торжественно хлюпнул носом.

Они молча стояли посреди холодного вагона. Вязенкин держал в руке снимок, на котором был еще живой саперный старшина Костя Романченко.

Хотелось водки.

Пестиков налил. Выпили. Фотографию прислонили к магнитофону.

— Костян был правильный мужик.

— Правильный… Пест, я тебе не говорил?.. Мне письмо пришло. Сразу после новогодней командировки и получил. Знаешь от кого? От матери Кольки и Витька. Витек какой?.. Ну, ты даешь! «Тэ семьдесят два» который. Колек, брат его, до Кости