рулил во взводе. Говорят, свихнулся в госпитале.

Пестиков от водки размяк, поплыл глазами.

— Пест, не хлюпай. Хочешь, письмо прочитаю? Не все — кусок один.

Пестиков привалился к обоям, где календарь с горничной — уронил руки на грязную простыню и стал жалким, бедным. Вязенкин с болью посмотрел на пухлогубую бесстыжую горничную. Потом он достал письмо, хлебнул водки и с молчаливого согласия Пестикова стал читать, сразу найдя нужный кусок:

— «Детки мои пришли домой раненые, привезли справки о коммунальных льготах. Очень Вас прошу, помогите через военную комендатуру Москвы: походатайствуйте о действительных льготах моим сыновьям Николаю и Виктору и вышлите, пожалуйста, заказным письмом этот важнейший документ, так как я тут у себя ничего, никаких льгот не могу добиться! Очень прошу Вас и надеюсь только на Вас и жду положительного ответа…»

Вязенкин не стал дочитывать, сложил письмо аккуратно и убрал.

— Пест, а знаешь, как ее зовут? Августа Андреевна. Пест, она думала, что я пойду и смогу чего-то добиться. Она верила в меня, и сейчас, наверное, ждет.

— Ходил? — будто машинально спросил Пестиков.

— Никуда я не ходил, — злится Вязенкин, потом свирепеет: — Кому они, эти Кольки с Витьками!.. Не ходил я, даже не дернулся. Давай Костяна помянем.

Вечером после выпуска звонила Ленок.

Вязенкин мямлил, что событий нет, а то, что их не берут на официальные съемки, так об этом в редакции все знают. И главный редактор тоже. Планы на завтра? Да нет никаких планов. Новости… Новости наша профессия, вспомнил Вязенкин. И сказал — будут новости, будут планы.

Ленок обиженно пискнула «пока».

Они спорили и ругались. Вязенкин кричал, что нужно сорвать и выбросить к свиньям шалаву горничную. Пестиков же не соглашался с ним.

— Гри-иня! Костян бы не обиделся. Пусть он над твоей кроватью и висит, а календарь над моей.

Они стали пристраивать Костю на бело-желтые обои. Пестиков держал. Вязенкин клеил. Потом прямо на обоях подписал жирным синим фломастером: «Старшина Константин Романченко погиб в Грозном первого декабря две тысячи первого года, подорвался на радиоуправляемом фугасе». Получилось немного вкривь.

— Криво же, — обиделся Пестиков.

— Пест, мне старлей Каргулов звонил. Тебе привет. Забыл сказать.

— Отмазался от психушки?

— До этого не дошло.

Стал рассказывать Вязенкин, что попал старлей Каргулов в военно-морской госпиталь в Калининграде. Родители его там проживали. Врачи были в шоке — шесть контузий! Моряки с цивильными гастритами, чистая лужайка в госпитальном дворе, ленивая корова бродит по опавшей листве, и фраза из интервью лечащего врача: «вселенский дурдом». «П-привык я уже, — скрипел в камеру сморщенный Каргулов. — Уже никаких сантиментов даже не возникает. Погиб парень… п-посидели, помянули, дальше пошли. Не забываем, конечно, но уже как-то ни д-дрожи, ничего… ни кровь не пугает, ни внутренности, валяющиеся по земле. Можно сказать, п-психика уже тово… д-двинутая». Психанул Каргулов от такого «вселенского дурдома». Потом психанул на лечащего доктора. Доктор ему пригрозил, что будешь хулиганить, отправим в неврологию! «Ж-жопа мне, — подумал Каргулов, — дожил до психушки». И позвонил Вязенкину. Когда приехали корреспонденты из Москвы, во всех палатах помыли полы и поменяли матрацы. Как уехали корреспонденты, стали лечить Каргулова особенно качественно. Во время съемок ездили на море. Кипела Балтика. Каргулов читал стихи. Фотографировались на Куршской косе с его женой.

Дверь громыхнула.

В вагончик ввалились люди с автоматами; последним вошел коренастый военный с ямочкой на подбородке. Вязенкин узнал начальника ленинской разведки Василия Макогонова. Макогонов с порога вопрос:

— Телепузы, знаете, какая самая заветная мечта у сапера?

Вязенкин пожал плечами. Макогонов вытянул указательный палец.

— Самая заветная мечта у сапера — взорвать большой железнодорожный мост.

Тишина в вагоне. Макогонов двигает к себе стул; за его спиной разведчики: Тимоха, узкоглазый калмык Савва, добряк Паша Аликбаров.

— Телепузы, позвонить можно? Жену хочу порадовать очередным воинским званием.

Про Макогонова говорили в комендатуре, оглядываясь с опаской по сторонам, или вообще не говорили.

После новогодних и Рождества поменялся почти весь офицерский состав Ленинки. Последним убыл Полежаев. Каргулов так и не приехал: после госпиталя взял положенный отпуск: ждал капитанские погоны и назначения на новое место службы. Менялись два капитана — минометчик и радист. Пили они, может, неделю, но точно, что начали до Нового года. Макогонов и сцепился с одним прямо у каштана перед штабом: двинул радисту в ухо без лишних слов. Второй кинулся. Макогонов и его приложил. Скользко под каштаном, — не удержался Макогонов и грохнулся затылком о льдину. Полежаев в разуме был, бросился разнимать, растаскивать. Макогонов очухался через пять минут, а капитанов уж след простыл. Разведка рассыпалась по плацу, стволами жестко водят; не лица — рожи; биться хотят за своего начальника. Духанин спрятал капитанов в штабе, охрану приставил. Скрипел зубами Макогонов — но стерпел. Обиду затаил. Ему по традиции в разведку сдавали залетчиков на перевоспитание. Выходили от Макогонова святыми, покаявшимися и очистившимися: без зубов и с переломанными ребрами. Страшным словом «разведка» успокаивали теперь самых отъявленных и невоспитуемых.

Откуда пришел Макогонов, в комендатуре только догадывались. Молчали. О себе Макагонов не рассказывал.

Познакомились они перед Новым годом. Знаковый, знаковый наступал год…

Вязенкин снимал репортаж к годовщине первого штурма Грозного, для сюжета нужны были «герои». Макогонов согласился сразу. Это Вязенкина и напугало. Как-то не укладывалось в традиционном сознании военного корреспондента: не нужно было упрашивать, уламывать, поить, пугать пресс-службой. Сам вызвался без лишних проволочек: «Да, я воевал в первую кампанию, поехали, расскажу».

Вязенкин испугался и не поехал.

Поехал Пестиков.

Вязенкин думал, что если Пестиков не вернется, ему из Москвы пришлют нового оператора… Но что может случиться? А вдруг Макогонов специально выманивает корреспондентов самой скандальной телекомпании — чтобы проучить, чтоб другим неповадно было?

Все-таки желтая стена опасна для нездорового, слабохарактерного рассудка.

Пестиков принес телефон, развернул антенну. Спутник долго не ловился: в телефоне пикало и стонало.

— Шторм над Атлантикой, — резюмировал Пестиков.

Послышался наконец длинный гудок.

— О, есть контакт.

Макогонов психолог. Он тогда прочувствовал, что трусоват корреспондентик. Решил из Вязенкина «вынуть душу». Заявился как-то ночью с оружием: «Пойдешь с нами в ночной поиск по городу?» Куда было деваться Вязенкину. Он пошел. Ему дали пистолет, определили место в хвосте колонны. Замыкал Паша Аликбаров. «Не ссы, корреспондент, — успокаивал Паша, — если сам не успеешь застрелиться, я тебе помогу». Тому, кто не ездил ночью по Грозному на броне, было не понять Вязенкина: он пел «Прощайте, скалистые горы», вцепившись в холодное дрожащее железо БРДМа, «бардака» на военном сленге. Он бежал, срывая дыхание, стараясь попасть след в след: чуть не свалился — отбил большой палец ноги о вывернутый рельс. Отдышался у Дома