Во львовских дворах сыро и сумеречно. Бывают такие места, где проще поверить в сновидения, чем в реальность. На помощь приходят точные ориентиры времени. Кран с полукруглой раковиной в стене дома, ржавый обломок эпохи. Австрийские законы требовали обязательной санитарии. Общественный туалет с висячим замком во избежание посягательства прохожих. Только для своих, привилегия нищеты. Место сушки белья, сдавленное стенами, в паутине бельевых веревок, намотанных на остаток фигурной консоли. Сочащиеся влагой простыни. Темное окно, глядящее в глубину двора, далекое, как черная дыра во вселенной. Кто в ней, и есть ли там жизнь? Здесь есть, вплоть до вывешенного на обозрение белья. И самих женщин, сидящих в углу двора, застывших в предвечерней тени, сотканных из плотного воздуха.

Соседний двор пошире, с пыльным деревом в глубине и асфальтовой заплатой по случаю визита в город Папы Римского. Армянская церковь. Львов — середина пути. Армяне — неутомимые муравьи, ползущие во все стороны средневековой Европы, от города к городу, оставили здесь на чужбине каменную плоть далекой родины. Кряжистые колонны открывают пространство галереи, вымощенное могильными плитами. Тайная вечеря в алтаре повторяет армянскую миниатюру, без подсказки узнаешь друзей иконописца с любимым учеником в центре композиции. Привилегия художника — оставлять память о близких. А в церковном приделе — остатки старых фресок, блеклые контуры райских птиц среди извивов орнамента. Здесь хорошо, как бывает в армянских церквях, часть жизни вынесена на подворье, среди хачкаров, поминальных врезок, смазанных временем настенных скульптур и Фомы Неверующего, ухватившегося за одежды Христа. Органист по имени Самуил жил в соседнем доме — на Армянской 13. Он играл на старинной фисгармонии с ножной (органной) клавиатурой, и звуки Баха сопровождало равномерное гудение пылесоса, который гнал воздух в меха инструмента. Разговор органа с пылесосом озвучивал коллизию первых дней творения, рождение мира из сгустков космической пыли и тяжелого гула проснувшейся Вселенной. Надеюсь, я ничего не перепутал…

Вернулась хозяйка, она съездила в Киев за сыном, который провел месяц у сестры во Франции. Валентина готовилась переселить нас в оговоренную квартиру. Что-то мешало определить нас туда сразу. Говоря о квартире, обычно деятельная Валентина проявляла странную робость. — Может, не нужно? — спрашивала она риторически и тут же сдавалась ввиду отсутствия сколько нибудь приемлимого варианта. О гостинице речь не шла, мы пригрелись возле Валентины и не спешили расставаться. И она дорожила нашим обществом. Каждый вечер Валентина приходила принаряженная.

— Дома ее не ждут, — говорила она загадочно, и тут же поправлялась, — почти не ждут. А кроме того она не боится ночью ходить одна. В Валентине было стоическое терпение женщины среднего возраста, ожидающей лотерейного выигрыша. Сидели старомодно, пили вино. Разговор шел ни о чем, может, даже корыстный с нашей стороны, если под корыстью понимать интерес к обстоятельствам чужой жизни, лепку образа в дополнение к живой Валентине в цветастой кофточке и тугих брючках, открывающих изящную ножку. Было нечто, что возникает в такие вечера без чувственного влечения, по крайней мере, в той самой осознанной форме, которая сама по себе ведет игру. Может быть, именно в силу этой безыскустности, остается нечто, о чем изредка вспоминается с неясным ощущением утраты. Само это ощущение требует дополняющего усилия памяти, подсказки и только потом проступает неотчетливо — свет от прикрытой абажуром лампы, Валентина, восседающая на высоком стуле, вернее, просто фигура женщины, обезличенная смутным воспоминанием, овал лица, обобщенный образ вечерней гостьи, неспешная беседа почти ни о чем.

Ей было жаль с нами расставаться. А нам с ней. Нашелся ключ. Валентина сообщила эту новость вскользь, будто проговорилась. Ключ нашелся. Даже не так. Любовник Жанны забрался в квартиру через балкон и взял запасной. Львовские пятиэтажки глохнут в густой зелени, как древние храмы в дебрях Камбоджи. Разнообразия хватает без обезьян, вот и любовник заполз по древесному стволу на заветный балкон.

А квартира оказалась удивительной. Диван был единственным предметом мебели, годным для осторожного пользования. Стена в ванной рухнула и лежала на полу грудой плитки. Проводка погибла. Пользоваться санитарией приходилось наощупь, дверь в коридор держали открытой. Просиживая на унитазе в дробящемся свете далекой лампочки и разглядывая шевеление пещерных теней на разрушенной стене, можно было размышлять над началами платоновской философии. Эйдосы разгуливали под нудное постукивание соседского молотка. Как в охотничьей хижине, лежали загодя заготовленные спички и огарок свечи. Розетки не работали. Ступить на балкон было некуда, его перегораживала непонятные ящики и антенна к мертвому телевизору. Из чайника, клубясь, лезла наружу ядовитая плесень. Единственным островком благоденствия оставался диван. Он был похож на корабль, причаливший к острову, заселенному кровожадными дикарями. Сходить на берег было опасно, прогулка могла закончиться прощальной надписью с бурыми подтеками на изодранных обоях. Что-то похожее там уже было. Личная жизнь барменши Жанны оказалась подвигом, любовная и героическая лирика сплелись воедино — прильнувшие друг к другу тела мужчины и женщины, и продавленный до пружин ковер-самолет (все тот же диван) в парении над первозданным хаосом.

— Это квартира зятя. — Прояснила Валентина немой вопрос. — Дочь сейчас у нас, а он в Москве. Повар, но работает строителем.

— Строитель — поваром?

— Нет. Повар — строителем.

— М-да. Москве нужны специалисты.

— Он толковый. Золотые руки. Все умеет. Не то, что муж.

— Заметно. Дочери повезло.

— И не говорите. Сейчас это такая редкость…

Когда бродишь без цели, сюрпризы неизбежны. На улице Франко (как много в этом имени зависит от ударения) мы наткнулись на воинский парад. Парад мчал нам навстречу. На малой скорости он проехался по центральному проспекту, и теперь, крутя новенькими шинами, спешил в казармы к праздничному завтраку. Разглаженный и раскрашенный до последнего винтика парад смотрелся франтом. Военные сидели нерушимо, сложив руки в белых нитяных перчатках, и глядели друг на друга стеклянными глазами. Ощущалась торжественность момента, у военных это особенно заметно.

Колонна прошелестела длинной змеей, махнула хвостом с сигнальным флажком, сверкнула милицейской мигалкой и уползла в убежище. А мы отправились гулять по городским холмам. Вместе с Валентиной, возвратившейся Наташей и ее одиннадцатилетним сыном — долговязым бойким подростком. Достоинство и недостаток хорошей компании в том, что дороги не замечаешь. С коварством фокусника, компания расслабляет внимание и извлекает на показ нечто вроде белого кролика взамен обещанных красот и впечатлений. Теперь, когда вспоминается та прогулка, мне видится впереди чуть сутулая (не без изящества) спина Валентины (в памяти она все лучше и прекраснее), крепенькая фигура Наташи почему-то с квадратной футуристической головой. Все замечательно, как в трамвае за минуту до того, когда кричат караул и хватаются за безнадежно опустевший карман или изрезанную сумку. Все случается буквально на глазах, но рассказать нечего. Конечно, можно вернуться и пройти весь путь заново, внимательно оглядываясь, прислушиваясь и осматриваясь, как охотник, который проверяет расставленные загодя силки. Но это пустые старания. Как раз среди них кроется изнанка ситуации, с которой трудно смириться — шляпа пуста, факир трезв, фокус удался и повторить его дилетанту не под силу. Остается собрать по клочку, что сохранилось почти случайно. Громадные слитки краснокаменных соборов на прозаических дворах, густо заросших бьющей сквозь камень травой, запустение, безлюдье, удивительное чувство покинутости, будто сама душа заблудилась в этой особенной, как глицерин, среде, рождающей фантомы. Осени еще нет, но она уже здесь, так среди ночи часовой ощущает присутствие неприятеля и спохватывается навстречу близкой опасности. Особенная неподвижная застывшая тишина. Изнывая от обладания, хочется передать восторг минуты, но как это сделать, когда само по себе ощущение бесформенно, как разведенный крахмал.