Наверняка, такое пристрастие к культу дьявола у католического священника и его помощников, участвовавших в реставрации этой древней церкви, заложенной еще вестготами, ее бы еще больше удивило, если бы она знала еще и про кресло, названное в честь дьявола. Так открыто проповедовать культ Сатаны в христианских приходах в России не решался никто. Приговор, который бы вынесла Настя Прокофьева, если бы разобралась со всеми этими символами, звучал бы так: задумывали и строили все это люди, явно больные на голову. Но, странным образом, как выявилось несколькими часами позже, это дьявольская проказа коснулась и ее саму.

* * *

— Мари, ты сводишь меня с ума, — шептал высокий хорошо сложенный мужчина, тая в объятиях молодой сельской красавицы. — Прости, Господи, я не могу себя сдерживать.

Где еще, как не в Ренн-ле-Шато, можно было увидеть такую сцену: церковный служитель на полу перед алтарем занимался с собственной служанкой сексом. Вознося одновременно проклятья самому себе и хвалу Господу за такое блаженство, тридцатичетырехлетний священник Бернар Морен вонзил свой напряженный телесный жезл в теплую узкую щель столь легко отдающегося позывам его плоти тела.

— Еще, еще, пожалуйста, не останавливайтесь, мой господин, — шептала в порыве пронзительной страсти, обуявшей одновременно обоих в таком неподходящем месте, Мари.

До тридцати четырех лет слывший бунтарем, не побоявшимся восстать против церковной иерархии, Морен никогда не знал женщины. Но то, чего он добился за все эти годы в усмирении собственной плоти, сейчас для него не имело ровным счетом никакого значения. В этой скромной деревушке, куда Бернар Морен был сослан из Нарбонны, где раньше преподавал в семинарии, он открыл для себя нового бога. И теперь перед его плотью уже не стояло преград, как это было раньше. И он чувствовал себя на вершине блаженства, которое для него, никогда не знавшего женской ласки, было сродни откровению свыше.

Бернар словно светился изнутри, когда прикасался губами к алому цветку жизни, предоставленному в его распоряжение семнадцатилетней Мари. По католическому уставу священникам нельзя жениться. Но здесь, в отдаленном уголке Пиренеев, хранивших еще память о веселой науке трубадуров и воззрениях еретиков-катаров, вообще не признававших таинства брака, новый священник чувствовал себя свободнее, чем когда-либо в жизни. Над ним не висел дамоклов меч общественного презрения, и его не терзали угрызения совести из-за того, что бес совратил его с пути истинного, как это могло показаться Морену еще пару лет назад.

После каждой встречи с Мари священник чувствовал необыкновенный прилив сил и желание жить, что, вероятно, было связано с гормональным всплеском. Теперь он понимал, что его прежние воззрения на человеческую плоть, подавляемую отчасти физическими упражнениями, к которым пристрастился Бернар, еще учась в семинарии в Каркассоне, не имели ничего общего с той правдой жизни, которую он постиг в этом заброшенном местечке, бывшей столице вестготов, замке Ренн. Старое название этого места Редэ хранило память еще об эпохе первых королей франков из династии Меровингов.

Один из них, Дагоберт II, по преданию, закопал где-то в этих местах сокровища, которые он намеревался использовать для завоевания соседней Аквитании, — так называлась раньше часть земель современной Франции. Эту историю прозорливый отец Бернар, как называли его в Ренн-ле-Шато, и вознамерился использовать, чтобы поднять экономическое благосостояние этого полюбившегося ему места. Бернар Морен всю жизнь живо интересовался историей и языками, и на этот раз решил употребить свои таланты с практической целью. В нем определенно взыграл дух авантюризма, пробуждению которого во многом способствовало знакомство с красавицей Мари.

Церквушка, доставшаяся ему в качестве прихода, была построена в VIII веке и сильно нуждалась в реставрации. Денег священник получал за свою работу мало. А на прихожан, живущих в этих местах не слишком зажиточно, рассчитывать особо не приходилось. Морен попробовал, было, занять у них некоторую сумму, но ее хватило только на то, чтобы перекрыть крышу. Тогда отец Бернар решился на авантюру. В одной из колонн, на которые опирался алтарный камень, он спрятал нацарапанные им левой рукой якобы древние послания на потрепанном пергаменте, который он нашел в одном заброшенном сарае. Этот пергамент, возможно, предназначался для чего-то в прошлом, но так и не был использован, что позволило в XIX веке, когда жил Морен, выдать его за свитки из далекого прошлого.

В одном из созданных им свитков отец Бернар упомянул в расплывчатых выражениях, имитирующих сложный шифр, о сокровищах Дагоберта II. В другом — о таинственном ключе, дающем ответ, где хранятся эти сокровища, а в третьем — о печальном рыцаре по имени Смерть. Этот образ пришел Морену в голову, когда он вспомнил древние песни трубадуров, тексты которых хранились в семинарской библиотеке Каркассона. Поддельные свитки, как он и планировал, «нашлись» в полой изнутри колонне, когда он с помощью местных жителей передвигал алтарный камень с целью ремонта помещения, на который у него так или иначе не хватало денег.

Легенда была создана. Теперь нужно было найти покупателя для этих свитков. Морен не ошибся, сделав ставку на легенду о сокровище. Через некоторое время о свитках стало известно епископу Каркассона, которому, так же, как и многим представителям Папы Римского, не терпелось узнать, где же зарыты эти самые сокровища Дагоберта II. Казна католической епархии, как и во все времена, требовала пополнения. Затребовав при личной встрече в Каркассоне у Бернара Морена свитки, епископ вскоре передал их в Парижскую академию, где должны были установить их подлинность.

В одно прекрасное осеннее утро, которое на юге Франции, где расположен Ренн-ле-Шато, все еще тешило приятным теплом, к Бернару Морену явился визитер из Парижа. О чем они говорили за запертой дверью, никто не слышал. Но на следующий день, отменив все свои дела, отец Бернар вместе с этим человеком срочно отправился в Париж. Столица Франции в конце XIX века жила роскошной жизнью и занимала себя всяческими забавами, впрочем, как и в прошлые времена. И Морен, никогда до того не посещавший Париж, сначала даже растерялся. Ему как никогда хотелось жить и попробовать все на свете — женщин, вино, рестораны… И ему как по мановению волшебной палочки все это организовывали те, кто его сюда пригласил.

За неделю отдыха в Париже за счет неизвестных спонсоров этого далеко не простака из южной провинции, не побоявшегося ввести в заблуждение епископа, тщательно изучали. После того как те, кто находился в тени, неизменно действуя через подставных лиц, якобы случайно встречавшихся у Морена на пути, поняли, что человек этот падок на роскошества, Бернар Морен был приглашен на собрание масонской ложи.

В окуренном фимиамом зале, куда привели сельского священника из Ренн-ле-Шато, у него закружилась голова. Запах ему что-то напоминал, но он не мог вспомнить — что именно. Было жарко, и Морену захотелось раздеться: хотя бы сбросить черный плащ и расстегнуть ворот, чтобы можно было свободно дышать. В полумраке почти ничего не было видно, и помещение казалось пустым. Потом вокруг замелькали какие-то едва заметные тени, и Бернар понял, что он в зале не один. И Морен несколько растерялся. Его сознание все больше погружалось в театр теней, который развертывался перед его глазами.