других ему действительно было интересно, там было что послушать, там были такие алмазные зёрнышки, что Саша порой тихо, внутри себя, восхищался — какая песня, какие слова!..Но что-то в нём сломалось…

Он честно и скучно отработал в некоем НИИ по распределению после института положенные 3 года, полностью избегая всякой общественной жизни и коллективных пьянок, ни с кем не сдруживаясь и не имея тяги ни к кому из сотрудников. Его посчитали заносчивым и высокомерным типом, задавакой, ставившим себя выше всех непонятно с чего, и перестали воспринимать его как часть коллектива, а именно этого, то есть, чтобы его перестали замечать, Саша и хотел больше всего. О его стихах там так никто и не узнал. А стихи-то всё равно лезли и лезли…Именно в эти 3 года Сашины стихи стали по-настоящему мрачными, беспросветными, но их никто не видел, а Саша ни с кем не хотел поддерживать отношений, даже с теми бывшими одногруппниками, чей интеллект ценил очень высоко. Просто не хотел и — всё. Ничего не хотел. Что-то сломал в нём своей грёбаной честностью, своей грёбаной «правдивой оценкой» Сашиных стихов тот прославленный бард, который, видимо, полагал, что в нежность и уязвимость души не только можно, но и нужно для её же блага швырять тяжёлые и вонючие комья того, что он сам называл правдой, что именно это должно закалять и возвышать талант и что по-другому — нельзя.

А отработав в НИИ ровно 3 года Саща внезапно исчез, именно — исчез. Звонили его родителям, спрашивали о нём, пытались найти его, но — родители отвечали односложно, видимо, Саша очень просил их не выдавать его никому и никогда, и они его не выдали, никому и ни разу. Отвечали, что он куда-то далеко уехал, но куда, они не знают, он им не сказал, ну, и прочий бред в таком же духе. Никто из бывших друзей, из бывших одногруппников так и не смог его найти, и постепенно, год за годом, все эти «бывшие» стали отпадать от намерения найти Сашу, он стал превращаться для них всё больше лишь в воспоминание о его изумительных когда-то песнях, но сам его образ стирался и стирался, пока не превращался в призрак. А потом откуда-то возник и разросся слух, что Саши и в живых-то уже нет, что он покончил самоубийством, но родители никому об этом не говорят и никогда не скажут…

……………………………………..

…Быть может я найду

Ту зыбкую черту,

Где слиты воедино

Уродство с красотой

И мне не знать отныне

Гармонии иной…

В Сашиных мозгах так и не нашлось места для маленького кубика, в котором совместились бы дьявольская чернота и ангельский свет, он и годы спустя так и не смог понять, как в такой небесной красоте Соловецких островов смогла расцвести и когда-то, причём много лет и даже столетий, цвели уродство, ненависть и махровая жестокость, которой нет даже среди диких зверей. Всё там мощно врывалось в душу: страшные штормы на Белом море или мёртвые штили, бешеное ярчайшее осеннее разноцветье соловецких лесов вокруг ярко-синих и совершенно прозрачных озёр, где, если перегнуться через бортик видно колышущиеся на дне водоросли, степенно передвигающихся там рыб, а зимой вместо этих озёр — белые-пребелые, как чистота новорожденного человека, глубокие снега, и царской короной среди этой величественной красоты, не человеком созданной — такой же величественный, но созданный человеческими руками огромный монастырь — чтобы приближать человека к Богу. Как можно было здесь гноить в земляных ямах с крысами и в испражнениях тех, на кого лепили ярлыки отступников от веры, гноить их в ледяных одиночных кельях, где зимой мороз и до минус 40 и даже больше доходит, а столетия спустя — гноить в бывших кельях и дощатых бараках тех, кому лепили ярлыки врагов народа, вытворять с ними то, что садистски вытворяли на Секирной Горе в часовне при бывшем храме, на крутейшем обрыве горы к ручью…И никак, ну, никак не встраивалось в мозг осознание всех тех ужасов, творимых даже и не людьми, а именно нелюдями, которые во все прошлые времена здесь убивали садизмом и чёрной ненавистью прекраснейшие эти места, созданные не людьми, а Природой. Непонятно, необъяснимо, как в дивной красоте может поселиться и разрастись садизм, как в красоте может появиться ненависть? Видимо, это — как раковые клетки в красивом человеке, но они появляются, разрастаются и убивают и жизнь, и красоту, потому что красота — нежная и слабая, а ненависть всегда — сила и мощь, которых нежность не в силах перебороть. Но кажется, что теперь все смертоносные ужасы наконец отпустили Соловки, кажется, что теперь там наконец можно просто погрузиться в красоту и остаться в ней жить.

Саша остался жить на Соловках, влюбившись в эти места, в этот монастырь, он не был воспитан в вере, потому что и бедные его родители были точно так же, воспитаны без веры, но когда Саша входил на территорию монастыря, то ему становилось спокойно, как будто на глубокую рану кто-то невидимый клал пропитанную лекарственной травой повязку. И только на Секирную Гору Саша, поднявшись туда один-единственный раз, больше не ступил ни разу: слишком много наслышан был о том садизме, который там творился в годы СЛОНа.

Почему Саша решил уехать на Соловки, где до этого не был ни разу, он и сам не знал, но кто-то внутри него твердил и твердил ему об этом, и он поверил этому кому-то. Он в одно мгновение понял, что бесконечно любит своих простых, незамысловатых родителей, когда они не только не стали возражать против его отъезда, но даже вдруг поняли его, стали с ним обговаривать все проблемы отъезда: они однажды побывали на Соловках на экскурсии и до сих пор отлично помнили, как их, неверующих, потрясло тогда там всё: и сам гигантский монастырь, и яркость красок осенних лесов и синих прозрачных озёр, которые монахи соединили меж собой узкими, обложенными камнями каналами, и простота и открытость живущих там людей, и бушующее Белое море, и Ботанический сад, где когда-то монахи выращивали даже виноград, арбузы, дыни, и такие похожие и в то же время чем-то разные острова: Анзер, Большая и Малая Муксалма, Большой и Малый Заяцкий. А леса там густыыыые…человеку, не знающему там троп и соваться туда в одиночку нечего: пропадёт, да и дикие звери там в лесах живут себе привольно и покушать человечинки им ничего не стоит. Саша уехал на Соловки с огромной, доселе не испытанной