— Неужели он так и сказал? — изумилась Стелланесколько лет спустя после того, как Джулиен поделился с Эвелин своим мрачнымпредчувствием. А всего через месяц после этого разговора Стеллу застрелили.Веки Стеллы навечно сомкнулись в тысяча девятьсот двадцать девятом году.

Как долго удалось прожить Эвелин после смерти Стеллы!Сколько поколений сменилось с тех пор! Как неузнаваемо изменился мир!

Иногда она находила для себя небольшое утешение в том, чтоее любимая рыжеволосая Мона Мэйфейр ругает модернизм.

— Представляешь, — говорила девочка бабушкеЭвелин, — век почти подходит к концу, а все самое лучшее было изобретено вего начале. Все самые гармоничные и удачные стили были придуманы в первыедвадцать лет. А значит, Стелла была этому свидетелем. Раз она слышала джаз,видела ар-деко и Кандинского, значит, она познала весь двадцатый век. Чтохорошего привнесли в эту жизнь последующие поколения? Ровным счетом ничего.Если бы ты взглянула на всякие новшества в отеле в Майами, то могла быподумать, что они созданы где-то в начале двадцатых. Приблизительно тогда,когда вы со Стеллой путешествовали по Европе.

Да, Мона воистину была утешением Эвелин и не только каксобеседница.

— Понимаешь, милая. Я ведь вполне могу сбежать в Англиюс этим человеком из Таламаски, — сказала как-то Стелла незадолго до своейсмерти.

При этих словах она даже перестала есть спагетти и застыла свилкой в руке. Казалось, в тот самый миг ей предстояло решить вопрос жизни исмерти, что, собственно говоря, было недалеко от истины, поскольку онанамеревалась сбежать с Первой улицы, скрыться от Лэшера и просить защиты укаких-то подозрительных ученых мужей.

— Послушай, Стелла. Джулиен предупреждал нас насчетэтих людей. Он утверждал, что они и есть те самые алхимики из моегостихотворного пророчества. Говорил, что они еще долго будут причинять нам вред.Стелла, поверь мне. Он сказал это прямо, без каких-либо намеков. Сказал, чтонам с ними вообще нельзя общаться.

— Но этот парень из Таламаски, кто бы он там ни был,собирается выяснить обстоятельства гибели человека, тело которого нашли у насна чердаке. Когда ты Мэйфейр, то можешь безнаказанно убивать, кого тебезаблагорассудится. Нам все сходит с рук. И никто ничего не может толкомобъяснить, — в недоумении пожав плечами, сказала Стелла. А буквально черезмесяц она была убита собственным братом — Лайонелом. Так внезапно оборвалась еежизнь.

Со смертью Стеллы не осталось в живых никого, кому былоизвестно о виктроле или Джулиене, а также о том, что говорилось в спальнеДжулиена. Все свидетели сошли в могилу.

Разговор о виктроле Джулиен завел во время своей последнейболезни. Очевидно, потому, что предчувствовал близкий конец. Однако вынести ееиз дома оказалось не так-то просто. Для этого пришлось послать прислугу встоловую, чтобы принести оттуда другую «музыкальную шкатулку», как он всегдаупорно называл ее.

И только после того как он взял в руки пластинку, которуюсобирался проиграть на полной громкости на большом граммофоне, он велел Эвелинзабрать маленькую виктролу и поскорее уносить ноги. Кроме того, Джулиенпопросил Эвелин все время петь. Просто петь вслух — как будто это играетпластинка. Петь до тех пор, пока она не доберется до своего дома на окраинегорода.

— Боюсь, люди подумают, что я сошла с ума, —мягким тоном предположила она, взглянув при этом на свою шестипалую ладонь —дьявольский знак, метку ведьмы.

— Разве тебе не безразлично, что они подумают? —расплывшись в своей коронной улыбке, спросил Джулиен, заводя большой граммофон.Надо сказать, что выглядел Джулиен весьма моложаво, и только когда он спал,лицо выдавало его истинный возраст.

— Возьми пластинки с моей любимой оперой, —продолжал он. — У меня есть другие. Неси их под мышкой. У тебя это получится.Унеси их поскорее подальше отсюда, милая. Мне жаль, что я не могу вести себя,как подобает джентльмену. Не могу помочь тебе это сделать. Будь у меня большесил, уверяю тебя, я бы непременно отнес этот груз к тебе на чердак. Поэтому ты,когда дойдешь до бульвара, возьми такси. Отдашь водителю деньги. А когда ондовезет тебя до места, попроси, чтобы он помог тебе отнести твою поклажу в дом.

И Эвелин запела свою песню. Сначала она пела в унисон сбольшим граммофоном, потом одна. Она, как ей было велено, пела неостанавливаясь, на протяжении всего пути, пока выносила маленькую музыкальнуюшкатулку из злополучного дома.

Потом она вышла на улицу, продолжая тащить своюдрагоценность, свою святыню, подобно юноше, несущему службу у алтаря.

Эвелин несла ее до тех пор, пока руки не занемели от болитак, что она не могла дальше двигаться. Ей пришлось присесть прямо на крайтротуара на углу Притании и Четвертой улицы. Упершись локтями в колени, онапозволила себе немного отдохнуть. Мимо проносились машины. Наконец онаостановила такси, возможно, несколько неумело, потому что делала это первый разв жизни, а когда ее довезли до места, попросила водителя за пять долларов,которые дал ей Джулиен, отнести виктролу в дом.

— Спасибо, мадам! — поблагодарил ее довольный шофер.Первый из самых мрачных дней ее жизни наступил сразу после смерти Джулиена. Этослучилось тогда, когда к ней явилась Мэри-Бет и осведомилась, не передавал лией что-нибудь из своих вещей Джулиен. Вернее сказать, не брала ли оначто-нибудь из его комнаты. Эвелин, по своему обыкновению не проронив ни слова,отрицательно покачала головой. Мэри-Бет знала, что та говорила неправду, ипоэтому спросила напрямик:

— Что тебе дал Джулиен?

Сидя на полу чердака и прислонясь спиной к закрытому шкафу,в котором находилась виктрола, Эвелин продолжала упорно молчать. Она не моглатогда думать ни о чем другом, кроме Джулиена. Мысль о том, что он только чтоиспустил свой последний вздох, накрепко засела у нее в голове, не давая ейотвлечься ни на что постороннее.

Тогда она еще не знала о ребенке, которого носила подсердцем. О бедной ее дочурке Лауре Ли. По ночам Эвелин подолгу бродила поулице, страдая по Джулиену. И не решалась заводить виктролу, пока в доме наАмелия-стрит горел свет.

По прошествии лет, когда ушла в мир иной Стелла, у Эвелинкак будто открылась старая рана, как будто два дорогих ее сердцу человекаслились в ее памяти в одно целое. С потерей двух своих возлюбленных онаутратила в жизни тот единственный огонек, который освещал тайны ее жизни,утратила музыку, утратила само желание жить.

— Не пытайся заставить ее говорить, — заступилсятогда за нее прадед. — Лучше уходи подобру-поздорову. Возвращайся в свойдом. Оставь нас одних. Мы не хотим, чтобы ты находилась здесь. Если в нашемдоме осталось что-то от этого негодяя, я уничтожу это собственными руками.