разбросанными здесь и там иссушенными кустиками. – Наверное, когда-то здесь было море, безбрежное, как бесконечность, и такое же опасное для беспечных. Потому путешествие через пустыню подобно мореплаванию, а верблюда называют «корабль пустыни». Только здесь понимаешь, что такое тишина. Только здесь чарующая магия спокойствия постепенно укутывает воспаленный мозг, убивает мелочную суету и взбудораженные мысли, сплетенные в змеиный клубок повседневными хлопотами и взаимоотношениями. Спокойствие и смирение – качества, необходимые для познания этого величественного, подрагивающего в дымке пространства, где слова «вода» и «тень» имеют особую цену, потому что днем невыносимо жарко, а полуденное солнце вовсе и не солнце, а всемогущий бог, испытывающий путешественника на прочность. А вечером, когда на западе умрет солнце, мир погрузится в темноту. Вечная борьба света и тьмы».

Небольшая полуразрушенная постройка без крыши, сложенная из грубых камней, показалась ему прекрасным местом для первого привала. Он опустился на песок, прислонился спиной к стене, с удовольствием вытянул ноги в пыльных сапогах и прикрыл глаза.

…Бедуины появились будто из-под земли. Худощавые, жилистые, похожие на своих верблюдов. Соловьев вскочил на ноги. Четверо сурового вида всадников, сдерживая своенравных скакунов пустыни, окружили его, разглядывая неприязненно и недобро.

– Сабах аль-фуль, – с улыбкой произнес он одну из фраз, написанных мсье Жаком в его блокноте, но тут же вспомнил, что это означает «доброе утро!». Хорошо, что не добавил: «Я халява» – «Моя прелесть», – присоединенные легкомысленным французом к пожеланию доброго утра.

Бедуины молча переглянулись.

– Шайтан! – вдруг пронзительно закричал один из них, тыча в Соловьева длинной палкой.

– Шайтан! Шайтан! – подхватили другие…

– Ай шайтаны! Ай подлецы! – приговаривал Соловьев, отряхивая испорченную шляпу и провожая взглядом всадников, прихвативших с собой его пальто, сюртук с кошельком и трость. И что же теперь? Он глянул на багряный солнечный диск, уже разрезанный пополам острой кромкой горизонта. Обратно до города верст двадцать. В темноте не дойти. Придется здесь заночевать. Он обошел постройку, нашел вход и заглянул внутрь, обнаружив там такой же песок, как снаружи, только с мелкими осколками камней и глиняных черепков. Но хотя бы ветер не так продувает, решил он, опускаясь на песок и обхватывая себя за плечи. «Ас-сабр гамиль» – «терпение прекрасно», вдруг вспомнил еще одну запись из своего блокнотика и рассмеялся. В трудную минуту он любил посмеяться над собой. Что за прелесть такая – оказаться одному, без сопровождающих, посреди египетской пустыни! Кому еще посчастливится испытать подобное?

– Посчастливится испытать, – проговорил вполголоса, восторгаясь величием русского языка, легко позволившего соединить слова «счастье» и «пытка» применительно к одному человеку и так безупречно точно отразить его нынешнее положение…

Южная ночь пришла быстро. Соловьев лежал на спине на еще теплом песке, подложив руки под голову, и вглядывался в вытканное бриллиантовой россыпью небо: Млечный Путь, похожий на небесное отражение Нила, три звезды пояса Ориона, луну, плывущую по звездному небосклону, и понимал, что это не луна, а небесный маяк, указывающий дорогу обратно исчезнувшему за горизонтом солнцу. И вдруг ощутил, что его беспокойный, издерганный внутренний мир, который и не мир вовсе, а война с самим собой, с желаниями и страстями беспокойного тела, замер в убаюкивающих объятиях пространства, где все гармонично, все на месте и к месту: небо, звезды, луна, бледные волны дюн, любовно созданные Природой, а он сам – крошечное существо, которое несется вместе с этим пространством в неизведанное будущее. Он лежал, дыша тишиной и ожидая необычного. И если не свою Богиню, то хотя бы седовласого старца в белых одеждах из верблюжьей шерсти и суфийском колпаке, познавшего уж если не истину, то хотя бы правду о нашей быстротечной жизни и ее смысле. Вопросы «кто я?» и «зачем пришел в этот мир?» снова появились сами собой. Но ответ на эти вопросы он не искал мучительно. Как озарение вдруг осознал: «Я – частица этого мира и Вселенной. Я пришел для того, чтобы быть его частицей и познавать целое. Счастье в познавании, единении и гармонии. Я – микрокосм. Часть мироздания. Не тварь с животными инстинктами, а божественное творение с разумом, душой и духом. И здесь в Египте – колыбели истории – я непременно найду нить, которая через развалины и могилы настоящего непременно свяжет первоначальную жизнь человечества с новой жизнью, которую я ожидаю. Здесь я непременно узнаю, существует ли основавшая новый мир вселенская религия – могучее дерево, стряхивающее с себя иссохшие и бесплодные ветви под порывами свежего ветра новой философской мысли. Но то, что я знаю точно, – утром солнце снова взорвет линию горизонта, знаменуя победу света над тьмой! Но утра надобно еще дождаться», – он поежился и крепче обхватил себя руками, чувствуя, как холод, прокравшийся из пустыни, забирается под его тонкую рубашку. Сел, обхватив колени руками. Потом встал, сделал несколько приседаний, похлопал себя ладонями по плечам и снова лег, уже на бок, свернувшись калачиком. Все равно знобило. К тому же по щеке проползло какое-то насекомое, а за ним другое. Он подскочил и принялся отряхиваться. Опустился на колени и стал копать песок, отбрасывая его в стороны. Выкопал углубление и улегся в него. Показалось, что так стало теплее. Он еще надеялся уснуть. Однако уже через несколько минут понял, что даже задремать в таком положении, лежа на холодном колючем песке, невозможно. Снова лег на спину и уставился в звездное небо, раскинувшее над ним переливающийся роскошный шатер.

«Коли все время говорить, что мне тепло, если даже не станет тепло на самом деле, то уж во всяком случае есть шанс окончательно не замерзнуть», – решил он.

– Мне тепло! Мне очень тепло! – сообщил он холодному небу. – Мне тепло, очень тепло, – повторял и повторял он, чувствуя, что и на самом деле озноб куда-то уходит, будто испугавшись его убежденности. А потом снова принялся рассматривать звезды, подрагивающие в вышине.

«Как же так? – думал он, зачарованный их переливчатым светом. – Как же так? Иных звезд уже и нет вовсе, а свет их только доходит до Земли? И я сейчас, лежа на этом песке, нахожусь между двумя мирами – тем, что будет, и тем, которого уже нет». В голове его вдруг сами собой стали рождаться слова, потом фразы, постепенно складываясь в связный текст, похожий на молитву:

– Пресвятая Божественная София, – начал шептать он, – существенный образ красоты и сладость сверхсущего Бога, светлое тело вечности, душа миров и единая царица всех душ,