Он отпустил ее без единого слова, без единого жеста, боясь выказать свою тревогу и дать волю голосу совести, который начинал звучать в нем, хотя Симон и убеждал себя, что Жюстина права, что нужно же кому-то пойти посмотреть, в чем дело, чтобы предупредить Казо. Хоть он и убеждал себя, что она сделала бы это для кого угодно другого, что он и сам поступил бы точно так же. Жюстина исчезла за углом. А что, если она не вернется? Никогда? Пока он шел к метро, а потом ждал ее под плакатом, на котором была нарисована буква «V», увенчанная лавровым венком в знак скорой победы рейха, у него было такое ощущение, точно он отделен от остальных прохожих матовой стеклянной перегородкой. За стеклом двигались какие-то тени. Они принадлежали совсем другой эпохе. Границы времени как бы раздвинулись. Жюстина приобрела облик давней любви. Меньше чем за сутки она прошла с ним через все этапы жизни. Он видел ее подлинное лицо при самых разных обстоятельствах, и по мере того, как истекали последние секунды десятой минуты, она становилась для него средоточием вселенной.

Пора уходить. Он начал медленно спускаться по лестнице, ведущей в метро. Он пытался убедить себя, что ей, наверно, для большего правдоподобия пришлось зайти к зубному врачу. Твердил, что документы у нее в полном порядке и если даже полицейские устроили в квартире засаду, у них нет никаких оснований ее задерживать. Но он знал также, что им и не требуется для этого никаких оснований. Навстречу ему́ из метро выходила женщина с двумя детьми. Он посмотрел на них с умилением и подумал о том, какими станут они лет через пятнадцать — совсем другими, чем мы. О нашей жизни они будут знать лишь по рассказам, по речам, посвященным тем или иным событиям, по отголоскам, которые будут постепенно затихать, пока все это не отойдет в область истории, не станет главой из учебника. И появится «интересный труд по истории французского движения Сопротивления», который мы сами с любопытством прочтем, чтобы узнать, чем мы были и чем стали. Прежде чем направиться к билетной кассе, Симон в последний раз обернулся — в голове у него стоял шум, дышать было больно… Она жива! Она бегом спускалась с лестницы. Он принял ее, запыхавшуюся, в объятья. Лоб у нее был влажный. Она смеялась. Он сказал:

— Боже, как ты меня напугала!

Она ответила, что, право, нечего было пугаться… Ничего подозрительного она не заметила, но все же для порядка решила зайти к зубному врачу.

— Нам всюду что-то мерещится. А в данном случае и вовсе не было оснований для страхов. Ведь тогда стояли бы две машины, а не одна, и за рулем сидел бы шофер. А какая жестянка была на машине? С какими знаками? Ты даже не обратил на это внимания! Мы просто сумасшедшие!

В метро он крепко прижал ее к себе и закрыл глаза. Они многое хотели друг другу сказать, но не могли, потому что вокруг были люди, которые смотрели на них и слушали. Почему они смотрят на них? Да потому, что все в ту или иную пору своей жизни мечтали о таком счастье. Но счастье им либо не улыбнулось, либо они не захотели платить за него. Симон шепнул на ухо Жюстине:

— Ты совсем сумасшедшая. Ты страшно осложнила мне жизнь. Ты сама не понимаешь, что ты наделала!

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1946

ЕЩЕ ОДНО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ИЮЛЯ

Но Симон и сам толком ничего не понимал. Подобные истины не сразу доходят до человека.

Вечером 14 июля 1946 года на террасе кафе кто-то сказал:

— И каких только флагов не вывесили в окнах!

Симон насчитал тридцать два французских флага, восемнадцать американских, шестнадцать советских, двенадцать английских, один бельгийский и один какой-то неизвестный.

— А это чей флаг? — спрашивает он. — Там, слева за мостом, зеленый?

Никто не знает.

— У нас последнее время было столько союзников, — замечает Майор. — Нельзя же всех знать. Это флаг неизвестного союзника.

В небе загораются гроздья синих, белых, красных огней. Танцующие вскрикивают: «Ах, какой красивый синий!», «Ах, какой красивый красный!» Оркестр играет для танцующих какую-то джазовую мелодию. Поблескивает Сена. Видны очертания особняков, в которых светятся высокие, величественные окна. На заднем плане вырисовываются башни собора Парижской богоматери, над которыми колышется в луче прожектора трехцветный флаг. Тепло. Все пьют — ведь праздник. Никаких карточек. Что попросишь, то и подадут. Все, кто сидит здесь, встречаются почти каждый вечер: чаще — в Сен-Жермен-де-Пре, реже — на бульваре Монпарнас. Иногда забираются на Монмартр, но это случается совсем уж редко, это не в их стиле. Возможно, сегодня они отправятся туда посмотреть с высоты на иллюминированный Париж, потолкаться в праздничной толпе. Их десять человек, входящих в эту группу, которая сложилась после Освобождения из остатков довоенных групп и групп времен Сопротивления. Из тех, кто знал друг друга еще до войны, здесь только Казо, который не так уж часто приходит на эти встречи, да Симон с Камиллой. В пору Сопротивления к ним присоединились Бюзар и еще один, которого зовут Майором и с которым остальные впервые встретились в июне 1944 года. Он работает на радио. Он близок к властям. Он знает все, что происходит и что должно произойти. Это его обычно спрашивают: «А что говорят по этому поводу в хорошо информированных кругах?»

Было еще два или три человека, которых раньше никто не знал, это либо друзья погибших товарищей, либо их просто видели как-то в одном из ресторанов Тулузы или в Лионе, в ресторане «Веревочка», где было место тайных встреч. Этого вполне достаточно, чтобы принять их в свою среду. Когда в августе 1944 года занавес над подпольем поднялся, все сняли маски и посмотрели друг на друга. Кругом только и слышалось: «А, это ты! Так это был ты!» Таинственные люди, скрывавшиеся под псевдонимами, еще не все примирились с необходимостью снова стать тем, чем они