были раньше и чем им предстояло стать — профессорами, преподавателями, торговцами, чиновниками, мэрами, механиками, печатниками. В прошлом году некоторые еще ходили в форме, чтобы продлить иллюзию… Но теперь этому наступает конец: повседневная жизнь обступила их. Она заставит этих дилетантов снова взяться за привычные занятия. Ведь из Лондона, из Америки, из провинциального уединения возвращаются профессионалы, которые все эти годы занимались измышлением небылиц, выдаваемых ими за подлинную историю. Пошли разговоры о том, что люди хотят читать описания любовных страстей, где не говорится ни о войне, ни об оккупации. Вот о чем думал Симон, подсчитывая флаги. Человека, который воскликнул: «И каких только флагов не вывесили в окнах!», зовут Марко. Симон не знает его фамилии. Он моложе их всех. До войны он, собственно, еще и не жил. Его увезли в концлагерь в сорок третьем году, еще совсем юнцом. Вернулся он оттуда в сорок пятом.

— У меня такое впечатление, что в прошлом году было гораздо больше флагов, — говорит Симон.

— В прошлом году меня здесь еще не было, — замечает Марко. — Я был тогда в Германии. И настолько никуда не годился, что меня положили в госпиталь неподалеку от лагеря. Боялись везти.

— Что за идиотскую вещь они играют? Ерунда какая-то. Не джаз, а черт знает что, — решительно объявляет Клара.

Кто-то говорит, что это классическая джазовая мелодия и что Клара ничего не понимает в музыке.

— Как это ничего не понимаю? — восклицает Клара. — Позволь, позволь!..

Клара хорошенькая. Она здесь впервые. Ее привел с собой Майор. Симон с тоскою смотрит на нее, потому что она здесь, а Жюстины нет. Он обещал часам к десяти зайти в «Пикадор», где его будет ждать Жюстина. Почему здесь Клара, а не Жюстина? Как все глупо. Ничего не получается. Ничего не выходит. Он смотрит на Камиллу. Камилла смотрит на Марко. Кто-то сказал, обращаясь к Марко:

— Что это ты сидишь с такой похоронной физиономией?

— Молчи уж, — ответил тот. — Не тебе судить, что такое похороны. Я-то знаю — я полгода проработал в крематории в лагере.

Он возил вагонетки, где грудой лежали трупы изможденных, высохших людей.

— Как это можно? — воскликнула Камилла. — Как можно такое выдержать? Неужели человек даже к этому привыкает?

Марко сказал, что да.

— В конце концов ко всему привыкаешь. Со временем уже можешь спокойно ходить среди трупов. И не замечаешь этого. Мозг не этим занят.

У Марко удивительно голубые глаза на худощавом лице и, по мнению Симона, жесткий рисунок губ. Говорит он медленно, словно взвешивая каждое слово. «В его годы, — думает Симон, — я совсем не знал жизни. Я считал, что Андре Жид отдает себе отчет в своих словах и что героические личности похожи на персонажей Мальро. А вот этот парень в двадцать лет видел, как умирали тысячи людей. Он ежечасно ждал смерти. Он возил трупы. Невозможно сердиться на него после того, что он испытал».

— И вы считаете это классическим джазом! — вмешивается в разговор Казо. — Вы меня смешите! Что значит классический джаз? И классический по сравнению с чем? Прежде всего надо, чтобы эта какофония имела хоть какое-то отношение к музыке. А это трескотня, вывезенная из Америки, трескотня, которая к тому же нам дорого обойдется…

— Ерунда! — замечает Клара. — Никто так не думает. Люди хотят танцевать и слушать музыку, которой они были лишены многие годы.

— Красавица моя, — говорит Майор, обращаясь, собственно, не к ней, а ко всему столу, — пора бы тебе знать, что коммунист всегда на посту. Казо не пьет, как все мы, грешные, в честь Четырнадцатого июля. Он заботится о наших душах. От джаза можно перейти к кино, от кино — к поездке Блюма в Америку. А чем, собственно, занимался Блюм в Вашингтоне? Он не только открыл двери Франции американскому кино. Он подготовил полный переворот во французской политике и полное ниспровержение старых союзов. Вот что он сделал. Потому что одно вытекает из другого.

Казо не сердится. Высоко подняв брови, он с грустью смотрит на Майора.

— Если ты хочешь отравить нам вечер, — говорит он, — так представь себе, это вполне тебе удалось…

Все собираются вокруг Казо. Похлопывают его по спине. Уверяют, что любят его и думают, как он.

— Но только, пожалуйста, хоть на один вечер оставь нас в покое. Ведь сегодня годовщина взятия Бастилии!

Он вежливо улыбается. Он говорит, что они несерьезные люди.

— Ошибаешься, — говорит Симон. — В общем-то мы люди серьезные. Но нельзя же всегда говорить об одном и том же.

Камилла курит, прикрыв глаза. Симон встает и церемонно приглашает ее танцевать, воспользовавшись уступкой, которую сделал оркестр для тех, кто, подобно ему, знает лишь довоенное танго. Они танцуют, прижавшись щекой к щеке. Он говорит:

— Вы учитесь, мадемуазель?

— Я очень хотела учиться, — отвечает она, — но началась война и мне пришлось зарабатывать на жизнь.

— Я ведь шучу, — заметил Симон. — Я представил себе, что мы с тобой только что познакомились и я занимаю тебя болтовней, как это принято в таких случаях. А ты сразу стала попрекать меня. Что с тобой?

— Ничего. А почему ты спрашиваешь? Совесть заговорила?

— Почему совесть?

— Поройся в своей памяти.

— Сегодня Четырнадцатое июля, — тихо говорит Симон. — Сейчас начнется фейерверк. Ты думаешь, я забыл?

— Не знаю. Я не забыла. А вот ты…

— Тебе не хочется танцевать?

— А тебе хочется?

— Ты же знаешь, что я не умею танцевать.

— Ну что ж, в таком случае не будем. К чему притворяться, будто это доставляет нам удовольствие?

— Ты сердишься?

Он прижимает ее к себе. У нее тот же голос, от нее пахнет теми же духами, у нее тот же затуманенный взгляд, который покорил его в тот первый вечер. Она нисколько не изменилась после того вечера, когда они Четырнадцатого июля любовались жалким фейерверком в Сен-Реми. Он