— Дорогой мой, — заявляет Майор, — вы преувеличиваете. Если бы вы сами не были немножко романтиком, вы бы не сидели в лагере, а готовились бы стать инспектором финансов.

— А я и готовился, — говорит Марко.

— Чудесно, чудесно! — восклицает Майор. — Вот вы и убили двух зайцев, мой дорогой, убили двух зайцев. Если при этом вы не совершите ошибки и не вступите хотя бы на время в коммунистическую партию, я могу предсказать вам весьма головокружительную карьеру, просто го-ло-во-кру-жительную, мой дорогой!

Клара заявляет, что они ужасно ей надоели. В эту минуту с беспечным видом, раздув ноздри и словно ко всему принюхиваясь, появляется Бюзар. Он бросает на Клару взгляд, какой в 1943 или в 1944 году означал: «На это дело я иду сам». Все располнели после Освобождения, особенно Майор, но Бюзар остался все таким же худым. Глаза у него блестят, нос острый, шея жилистая. Он похож на дьявола и, конечно, знает об этом. Он приглашает Клару танцевать. Майор умолкает и нервно покусывает ус. Все смотрят на эту пару. У Бювара танцует все — и голова и глаза. Он подпрыгивает и откидывает голову назад, чтобы лучше видеть партнершу.

— Он хочет пленить ее, — громко говорит кто-то.

Дрожащей рукой Майор проводит по белокурым усам.

— Вот мерзавец, — без тени улыбки шепчет он, — он отобьет ее у меня.

— Странные вы люди, — говорит Казо. — Вы меня просто смешите. Ну на что это похоже? Неужели достаточно одного вальса, чтобы вскружить девушке голову?

— Опыт показывает, что иногда этого бывает вполне достаточно, — замечает Марко.

Симон смотрит на Камиллу. Она не отворачивается. Она улыбается с отсутствующим видом. «Мне больно, — думает он, — но я ничего не могу ей сказать. Не имею права». Лицо у Майора, обычно такое веселое, сейчас помрачнело. Губы, прикрытые усами, которые кажутся сейчас такими нелепыми, кривятся детской гримасой.

Клара и Бюзар возвращаются к столу порознь. Бюзар поднимает руку, словно боксер, одержавший победу на ринге. Глаза его блестят.

— А ведь он оправдывает свою фамилию, — говорит Камилла. — Он и в самом деле похож на луня.

— Ты же никогда в жизни не видела луня, — замечает Симон.

— На повестке дня стоял следующий вопрос, — прерывает их Марко: — действительно ли достаточно одного вальса?

— Достаточно для чего? — спрашивает Бюзар.

— Достаточно для того, чтобы осточертеть всем, — внезапно выкрикивает Майор и, вскочив из-за стола, уходит, ни с кем не попрощавшись.

— Что с ним? — спрашивает Клара. — Что это с ним? Он совсем с ума сошел!

— Верните его, — говорит Симон. — Ведь сегодня Четырнадцатое июля, нельзя же его так отпустить!

— Ну нет, — говорит она. — Пусть уходит. Он всегда говорит так, словно перед ним микрофон. Ничего, сам вернется.

— Нет, не вернется, — говорит Бюзар. — У него нет силы воли. Он уже поставил на этом крест.

— На повестке дня следующий вопрос, — говорит Марко: — может ли один вальс перевернуть человеку всю жизнь?

— Да, — говорит Бюзар, — если у человека есть сила воли. Такие вещи случаются лишь с теми, у кого есть сила воли.

— До твоего появления, — бросает Симон, — мы говорили о серьезных вещах.

— А разве ревность — вещь не серьезная? — спрашивает Бюзар. — Вот Майор — ведь он страдает. И страдает он из-за собственной слабости. Он сейчас произносит сам себе речь. Он уверяет себя, что будет хладнокровен, бесстрастен и расчетлив. И для начала сбреет усы.

— Ну о чем мы говорим? Чего вы доискиваетесь? — спрашивает Камилла. — Почему не танцуете?

К столику подходит старушка и предлагает розы в плетеной корзиночке. Бюзар преподносит розу Камилле и другую розу Кларе. Цветы страшно дорогие. Голова у Симона тяжелая, в висках стучит. Он много выпил в этот вечер.

— Мы говорили о революции, — возвращает он беседу в прежнее русло. — Мы пытались понять, почему в тысяча девятьсот сорок четвертом году ничего не произошло. Вот ты, Бюзар, верил, что должно что-то произойти? Я, признаюсь, верил. Марко упрекает меня в излишнем романтизме. А Казо — тот молчит. Хотя уж он-то мог бы высказать свое мнение, мнение знатока.

— Мнение знатока, — заявляет Казо, — сводится к тому, что сейчас не время и не место обсуждать это.

— Отлично, папочка!

— Он прав, — говорит Бюзар. — Он здесь единственный серьезный человек.

Марко говорит что-то Камилле. Он наклоняется к ней. Правая рука его, лежащая на спинке стула, касается плеча Камиллы. «Я кретин», — говорит себе Симон. Внезапно он замечает, что последние пять минут не думает о Жюстине. «Из-за такой глупости я способен забыть о своем самом большом желании».

— Что же до твоего вопроса, — говорит Бюзар, — то я отвечаю на него «нет». В сорок четвертом году я ни минуты не верил, что во Франции может что-то произойти. Вот в девятнадцатом году верил. В девятнадцатом году мне было девятнадцать. Я три месяца воевал. Последние три месяца. Но они были очень тяжелыми. Почти все мои ровесники считали тогда, что русская революция докатится и до нас. А в сорок четвертом году мне было сорок четыре…

— И ты примирился?.. — перебивает его Казо с оттенком пренебрежения в голосе.

— Нет, — говорит Бюзар. — Я стал более трезво смотреть на вещи. Революция будет, но она произойдет иначе и позже. Сейчас она еще не назрела.

— Что же нужно делать для того, чтобы она назрела? — спрашивает Симон.

— Надо делать то, что делает Казо: терпеливо ее подготовлять.

— Почему же ты этим не занимаешься?

— Это не мое дело. Моя специальность — делать фильмы.

— В этом нет никакой логики, — говорит Казо.

Кто-то за соседним столиком окликает Бюзара. Он встает и легко, рассчитанными, как у официанта, движениями скользит между танцующими. По пути он внезапно сталкивается с Майором, который возвращается к их столику.

— А вот и он! — кричит Бюзар. — Значит, я ошибся. У