твердит: «Это она, это моя любовь». На глаза ему навертываются слезы. Но разве можно плакать по-настоящему и в то же время так стремиться к Жюстине?! Эти слезы ничего не стоят. Да и вообще, что такое слезы?.. Камилла говорит: «Да, конечно!» — и вздыхает.

— Да, конечно, ты любишь меня, я — твоя любовь. Ты говоришь это, но сам не веришь. А ведь это правда. Никто не будет любить тебя так, как я. Никто, слышишь…

Она качает головой, как бы подтверждая, что это так, что это очень осложняет жизнь, но тем не менее это так. Тут уж ничего не поделаешь: «Никто не будет любить тебя так, как я».

— Но, дорогая моя, я ни от кого и не требовал такой любви, — говорит Симон. — Я никого в этом смысле не поощрял. И к тому же это невозможно. Даже если б кто-то и захотел полюбить меня так, как ты, из этого ничего бы не вышло. На твоей стороне всегда будет преимущество многих лет совместной жизни… И потом, мы с тобой полюбили друг друга в такую пору… ничто не может сравниться с чувствами, которые испытываешь в этом возрасте. Так бывает, когда впервые видишь море. Что с тобой, ты плачешь? Прошу тебя, не надо.

Он почувствовал соленый вкус слезинки, скатившейся по ее щеке и пощекотавшей ему щеку.

— Я не плачу, — сказала она. — Ты все так хорошо объяснил. Просто удивительно. Но, к несчастью…

— Что к несчастью?

Она вздыхает.

— К несчастью…

— Это из-за…

— Плевала я на это…

— Ладно, ладно.

Он отстраняется от нее. Его глаза встречают взгляд голубых глаз Марко.

— Не нравится мне этот парень, — говорит Симон.

— Какое это имеет значение?

— Как ты догадалась, о ком я говорю?

Она пожимает плечами.

— Это не так уж трудно. Я угадываю все твои мысли.

— Так говорят, но это неправда, потому что люди не могли бы тогда жить вместе. Ты считаешь, что я ревную?

— Конечно, ревнуешь. И это глупо.

— Значит, я люблю тебя.

— Это ровно ничего не значит, и ты это прекрасно знаешь. Можно ревновать человека и больше не любить его.

— Ты считаешь, что я тебя больше не люблю?

Он умолкает. Все это ему наскучило. Его тянет в «Пикадор», где ждет Жюстина. Потом она пойдет к себе. Он сможет пойти к ней, если захочет. Она будет ждать его. Она уже ничего не скрывает. С тех пор как она сняла маску, которая была на ней в лионском поезде, выражение ее лица почти всегда одинаково. Она говорит либо «да», либо «нет». Она не играет. Однажды она сказала:

— Какая я неблагоразумная. Я не заставляю тебя волноваться. Не заставляю тебя заботиться обо мне. Должно быть, это неправильно. Но я не хочу. Это мне не нравится.

Танец кончился. Симон целует руку Камиллы и церемонно отводит ее на место. Майор о чем-то разглагольствует. Казо слушает, высоко подняв брови, упершись подбородком в сцепленные руки. Слушает, как экзаменатор. Речь идет по-прежнему о флагах.

— А вы, как я вижу, не очень продвинулись! — говорит Симон.

— Дорогой мой, — изрекает Майор, — мы мыслим диалектически. Ты правильно заметил насчет флагов. Сейчас их, безусловно, меньше. И с каждым годом их будет становиться все меньше.

Майор добавляет, что пора бы и перестать строить воздушные замки.

— А кто, собственно, их строит? Во всяком случае, не мы, — говорит Симон.

— Но и не мы, — говорит Казо. — Вы их строите. Вы только и говорите, что о революции. От движения Сопротивления к революции! Планы, контрпланы — сплошная мышиная возня. Пыжитесь изо всех сил. Не смешите меня!

— Его можно понять, — говорит Симон. — Когда в Шестнадцатом округе на особняках появились советские флаги, в самом деле казалось, что мы стоим на пороге великих событий.

— Хозяева этих особняков велели горничным приготовить красные флаги, — говорит Майор, отнюдь не склонный принимать на свой счет слова Казо. — «Мари, будьте добры, разыщите нам красный флаг, да поскорее, пожалуйста…» Но все это эпизоды. А факты показывают, что мы остановились — и дальше ни шагу. История застопорилась.

Майора спрашивают, что это значит: как может история застопориться? Но это слово ему понравилось. Он повторяет:

— Застопорилась, дорогой мой, застопорилась. Механизм цел. Все части его на месте. Все готово, и тем не менее он не действует. Что-то в нем застопорилось.

— Но что же именно?

Майор говорит, что не надо бояться слов: революция застопорилась.

— Мы ведь верили, что она будет, правда? Может, вы хотите сказать, что в августе сорок четвертого года вы в это не верили? И в сентябре тоже?

— В августе верили, — признается Симон, — а в октябре уже нет. Но все лето я верил.

— Верил во что? — серьезно спрашивает Марко.

— Тебе же сказали во что. Мы верили, что произойдет нечто необыкновенное. Нечто великое…

— А все-таки что же?

— Что?.. А вот что… Мы были наивные люди. Да, именно наивные: видели красные флаги в окнах, шатались по улицам с автоматами… И в конечном счете решили, что уже взяли Зимний дворец или скоро его возьмем… Это… Словом… это был «Потемкин», если угодно…

— Я этого фильма не видел, — заметил Марко. — Вы просто бредили. Сколько тогда было американских дивизий во Франции? Нет, право, вот уж романтическое поколение.

Симон чувствует, что в нем нарастает желание противоречить.

— Ну и что же?

Марко фыркает. Его голубые глаза пристально смотрят на пары, кружащиеся в танце под трехцветными огнями, но не видят их.

— Все это ни к чему, — говорит он. — Если бы я прислушивался к голосу чувств, меня бы уже давно не было на свете.