Я всегда поддерживал Израиль и продолжаю его поддерживать. Это, если угодно, этический и исторический императив; я верю в сильное, жизнеспособное еврейское государство с правом на самооборону. Но наши интересы не всегда совпадают, как я уже говорил, и я не готов рисковать жизненно важными американскими стратегическими интересами ради подкрепления линии «твердой руки» израильских политиков. Президент сказал, что ему понравилась «упертость» Ольмерта и что не хотелось бы принуждать премьер-министра дипломатическими инициативами или даже откровенным давлением. Райс позвонила мне поздно вечером и поделилась опасениями по поводу ситуации. Я пообещал, что попробую снова поговорить с президентом, и она сказала: «Передай ему, что это наша общая точка зрения».

Хэдли, Райс, заместитель председателя Объединенного комитета начальников штабов генерал Картрайт, Макконнелл, Хэйден, Болтен и я встретились в понедельник, 16 июня. Болтен поинтересовался, удалось ли «подтолкнуть» президента в нужном направлении насчет реактора и Израиля. Я эмоционально объяснил, что нет. Я сказал, что Буш ставит взаимоотношения с Израилем выше стратегических интересов США в Ираке и на Ближнем Востоке и контактов с другими нашими союзниками; надо наконец втолковать Ольмерту, что США сами разберутся с сирийской проблемой. Ольмерт должен понять, что на карту поставлены жизненно важные американские интересы, как я указывал ранее, и при необходимости проблема будет решена так или иначе, прежде чем Буш покинет свой пост. Я повторил свои слова – мол, Ольмерт выкручивает нам руки. Тем не менее было ясно, что вице-президент, Эллиот Абрамс из СНБ, мой коллега Эрик Эдельман, советник Конди Элиот Коэн и другие поддерживают израильскую позицию и готовы предоставить Израилю полную свободу действий. Думается, и президент склонялся к этой точке зрения, в основном потому, что с пониманием воспринял утверждения Ольмерта о сирийском реакторе как потенциальной угрозе Израилю (хотя вслух он такого никогда не произносил – во всяком случае, при мне). Не желая конфликтовать с Ольмертом, Буш тем самым встал на сторону Чейни. Не желая зажигать перед израильтянами красный свет, он фактически зажег зеленый.

Шестого сентября израильтяне нанесли по реактору авиационный удар и уничтожили комплекс. Они настаивали на сохранении в тайне факта существования реактора, уверяя – как оказалось, правильно, – что дефицит публичного внимания и разочарование из-за гибели реактора убедят Асада не предпринимать ответных мер военного характера. Но мы с Конди больше беспокоились о том, что Сирия и Северная Корея сумели осуществить свой дерзкий план в нарушение нескольких резолюций Совета Безопасности ООН и международных договоров, сумели втайне обеспечить Сирию ядерным потенциалом (вполне вероятно, что этот комплекс не единственный, что имеются и другие комплексы и лаборатории) и не заплатили за это никаким политическим ущербом. Мы не смогли использовать их гамбит в свою пользу, чтобы разорвать союз Сирии с Ираном или ввести более жесткие санкции в отношении Ирана.

Всю неделю после авиаудара сирийцы не покладая рук уничтожали разрушенный комплекс, вывозили все компрометирующее оборудование и конструкции, которые могли быть опознаны как элементы ядерного реактора. Они работали преимущественно по ночам, а днем накрывали участок брезентом, чтобы замаскировать свои действия. По настоянию израильтян мы молча наблюдали за происходящим. Наконец, в апреле 2008 года, когда израильтяне сочли, что риск сирийского возмездия существенно снизился, мы обнародовали сведения о реакторе, предоставив общественности фотографии и разведывательные данные. К тому времени всякая реальная возможность добиться широкого политического осуждения сирийцев и Северной Кореи была бесповоротно утрачена. Отсутствие сколько-нибудь явной реакции Сирии на израильский налет – аналогично отсутствию реакции Ирака на бомбардировку реактора «Осирак» Израилем в 1981 году – подкрепляло мнение тех, кто был уверен, что нападение на иранские ядерные объекты вызовет разве что «ограниченный» ответ.

В Америке этот щекотливый и трудный вопрос национальной безопасности широко обсуждался, но без каких-либо заметных последствий. Президент выслушал своих старших советников и принял жесткое, но необходимое решение на основе того, что услышал, и на основе собственных воззрений. Кстати, утечек не случилось вовсе. Я был недоволен путем, на который мы встали, но сказал Хэдли, что эта ситуация – модель принятия решений по национальной безопасности. Как ни крути, серьезную проблему удалось решить, и ни одно из опасений, которые нас преследовали, не воплотилось в реальность. Трудно критиковать успех. Но мы допустили, чтобы пушки использовали прежде дипломатии, позволили провести очередную военную «профилактику». Это заставляло меня нервничать еще сильнее из-за другой, куда более масштабной проблемы для национальной безопасности.

Иран

После свержения шаха в феврале 1979 года Исламская Республика Иран стала постоянной головной болью для всех американских президентов. События в Иране стоили Джимми Картеру переизбрания в 1980 году и чуть не довели Рональда Рейгана до импичмента в 1987 году. Каждый президент, начиная с Картера, пытался тем или иным способом достучаться до тегеранского руководства и наладить межгосударственные отношения, и каждый же был вынужден отступить, так и не добившись успеха.

Я принимал участие в первой из этих попыток. В октябре 1979 года советник по национальной безопасности президента Картера Збигнев Бжезинский представлял Соединенные Штаты в Алжире на торжествах по случаю двадцать пятой годовщины алжирской революции. Я сопровождал Бжезинского в качестве специального помощника. Помню, ему сообщили, что иранская делегация – премьер-министр, министр обороны и министр иностранных дел – хотят с ним встретиться. Бжезинский получил одобрение из Вашингтона и принял иранцев в номере гостиницы. Мне поручили делать заметки. Бжезинский сказал, что США готовы признать революционный режим, готовы сотрудничать, и даже предложил продать им оружие, которое мы поставляли в Иран шаху, – ведь у нас был общий враг, Советский Союз. Иранцы отмахнулись от всех предложений и потребовали, чтобы Соединенные Штаты выдали шаха, который находился в нашей стране на лечении. Обе стороны довольно долго повторяли одни и те же доводы, но наконец Бжезинский встал и сказал иранцам, что возвращение шаха в Тегеран «несовместимо с нашим национальным достоинством». Этим переговоры и закончились. Три дня спустя наше посольство в Тегеране было захвачено, более пятидесяти американцев взяли в заложники. А через несколько недель те иранские официальные лица, с которыми мы встречались, лишились своих должностей.

Двадцать четвертого апреля 1980 года Соединенные Штаты предприняли дерзкую военную операцию по спасению заложников. Как первый помощник главы ЦРУ адмирала Стэнсфилда Тернера я был в курсе наших планов и в ту ночь вместе с адмиралом находился в Белом доме. Операция завершилась огненной катастрофой в песках пустыни на востоке Ирана; восемь американцев погибли при столкновении вертолета с транспортным самолетом С-130 на земле. Это был унизительный провал. Разве что практически сразу после этой трагедии было создано Совместное командование специальных операций[52], благодаря чему появились превосходные военные возможности – и людские ресурсы, и соответствующее оборудование, – которые позволили прикончить Усаму бен Ладена тридцать один год спустя.