Донесение лежит там уже третий день. Я обманула охранника и выбралась из дому; хотела найти полковника, а пришла к тебе.

Она прильнула к груди Волгина и обвила его шею руками. Он сжал ее в объятиях, бережно положил на спину и, наклонившись над ней, стал скользить губами по лицу, плечам, шее, ложбинке между грудей, в полутьме похожих на цветки лотоса.

Она закрыла глаза и, казалось, не дышала.

– Однажды он убьет меня, – вдруг тихо произнесла Лена.

Волгин взял ее голову в ладони и повернул к себе.

– Где ты живешь? Где тебя искать?

– Я не могу сказать. Это тайна. Я обещала не говорить.

– Кому? Хельмуту?

– Полковнику.

– Но мне-то ты можешь сказать!..

– Не могу. Я обещала.

Что-то неуловимо трогательное и детское прозвучало в этих словах и в интонации, с которой они были произнесены.

– А полковник знает? – спросил Волгин.

– Нет. Но ему все равно, – прошептала Лена. – Он ищет не Хельмута, а тех, кто стоит за ним. Он ищет главного. Того, кто все организовывает. Я пытаюсь узнать, кто это. Как только узнаю, моя работа будет закончена. Во всяком случае, я надеюсь на это. Я так хочу домой, Игорь!.. После того как схватят главного, я смогу поехать домой.

Волгин обнял ее и почувствовал, как задрожало в его руках хрупкое девичье тело. Лена прижалась к нему, он ощутил ее дыхание на своей шее.

– Послушай меня, пожалуйста, – прошептала она. – Я пытаюсь рассказать об этом, но полковнику не до того. А ситуация серьезная, – Лена внезапно отстранилась и заглянула в глаза Волгину. – Хельмут прячет девочку. Это немецкая девочка, совсем маленькая. Зовут Эльзи. А с ней женщина. Не мама. Наверное, няня. Девочка называет ее Бригитта.

– Бригитта?

– Да. Хельмут ничего про них не рассказывает, держит взаперти и почти не дает общаться с ними, но я вижу, что он как-то использует их, чтобы выйти на заключенных в нюрнбергской тюрьме.

34. Скромное обаяние нацизма

Крупный государственный и политический деятель, адвокат, рейхсляйтер Ганс Франк сидел на стуле, положив на колени тяжелые ладони. Лицо его, обычно жесткое, сейчас было непривычно задумчивым.

– Я всегда был одинок, – печально говорил бывший генерал-губернатор оккупированной Польши, один из главных организаторов масштабного террора в отношении польского и еврейского населения страны. – Практически женатый холостяк. Я встретил свою жену в 1924-м, и наш брак стал одной из самых больших ошибок в моей жизни. Моя жена слишком стара – она старше меня на пять лет. Это скверно. И потом мы очень разные люди. Я хотел развестись, но тут вмешался Гитлер, и все осталось как есть. Признаюсь, у меня было несколько любовниц. Одна из них – подруга матери, совершенно замечательная женщина. Вернувшись из Кракова, я пошел не к жене, а к ней, – на губах Франка возникла слабая улыбка. – Я бы женился на ней, если бы она была вдовой. Но, к несчастью, она была замужем, и это стало для меня большой личной трагедией. Наше единственное разногласие заключалось в том, что она ненавидела Гитлера и все, что связано с национал-социализмом. А с женой нас давно ничто не соединяет, я общался с ней только ради детей. Кстати, у меня есть подозрение, что у Гитлера были нестандартные сексуальные наклонности. Если, конечно, вы понимаете, о чем я.

Нельзя сказать, что Франк исповедовался. Это был практически официальный разговор, правда, носивший определенно личностный характер.

Американский психиатр встречался с подсудимыми и расспрашивал их о житье-бытье. Поначалу подсудимые вели себя сдержанно и даже высокомерно, но затем расслабились и каждый пытался излить наболевшее. В конце концов, а с кем еще было общаться? Друг с другом они не очень-то разговаривали. Они были из разных слоев политической элиты и всемерно подчеркивали это. Они даже питаться желали отдельно друг от друга. Забавно и дико было наблюдать за подобными проявлениями снобизма в среде тюремных заключенных.

Геринг с презрением глядел на Штрейхера, даже не здоровался. Что может быть общего у рейхсмаршала, считавшегося преемником фюрера, одним росчерком пера вершившего судьбы миллионов, и грязного щелкопера-газетчика, патологически помешанного на ненависти к евреям? Стоило низенькому, лысоватому Штрейхеру войти в помещение, как Геринг тут же отворачивался.

Психиатр разговаривал с каждым по отдельности, встречаясь в специально оборудованной камере на втором этаже тюремного корпуса, и это было единственно правильным шагом: ни один из них не стал бы делиться откровениями в присутствии других.

– Вы обратили внимание, что большинство обвинителей – евреи? – возмущался Штрейхер. – И этот – американец. Он может сколько угодно называть себя Джексоном, но меня не проведешь. Я на этом деле собаку съел, я всегда могу узнать еврея, даже если у него эфиопский паспорт. Вот что я вам скажу, – он доверительно наклонялся к психиатру и переходил на заговорщицкий шепот. – Этот Джексон на самом-то деле Якобсон. Вы только посмотрите, как он ходит и говорит. Он чистокровный еврей, в рейхе не было бы на этот счет никаких сомнений!

Штрейхер вглядывался в собеседника, ища понимания, и глазки его маслянисто поблескивали.

Генерал-фельдмаршал Кейтель жаловался на варикоз и без конца повторял, что всегда служил Германии, а не какому-то отдельному правителю, будь то Эберт, Гинденбург или Гитлер.

– Гитлер совершил три ошибки: во‑первых, повел кампанию против церкви, а это глупо, потому что человек волен верить в то, что ему близко и дорого; во‑вторых, он организовал гонения на евреев и, наконец, в‑третьих, он дал слишком большую власть Гиммлеру и его клике. Но Гитлер был гений. У него был блестящий ум. Наверняка он знал обо всех этих зверствах, но он понимал цель и понимал, что это поможет добиться ее осуществления. Да, Гитлер был гений, – повторял Кейтель, и на лице его возникало упрямое, высокомерное выражение.

Что же касается министра иностранных дел, то Риббентроп всегда оставался учтив и мягок; казалось, он находится в недоумении из-за того, что его продолжают удерживать здесь, в нюрнбергской тюрьме, тогда как Риббентроп, по его же утверждениям, все свои силы прикладывал для того, чтобы примирить враждующие стороны.

– Вам не нравится слушать о Версальском договоре, – негромко говорил он, сжимая губы и наморщив лоб, – но все знают, что он был крайне несправедлив. Я много лет говорил своим высокопоставленным друзьям за границей, что они должны предоставить помощь правительству Брюнинга, в противном случае им придется иметь дело с Гитлером. Но Англия и Франция отказались помогать Германии.

Риббентроп вздыхал и сокрушенно качал головой, отчего у слушателя не должно было остаться сомнений насчет того, кто виноват в