– Гитлеру казалось, что во всем виноват международный заговор, который задумали и осуществили евреи и который привел в конце концов к этой войне, – добавлял бывший министр.

Начальник штаба оперативного руководства Верховного командования вермахта, генерал-полковник Йодль чем-то неуловимо напоминал Риббентропа: и этой округлостью жестов и выражений, и преданным смирением во взгляде, а еще желанием вызвать сочувствие.

– Я не участвовал в боевых действиях, – отпирался Йодль. – Всю войну я провел в Берлине, в штаб-квартире верховного главнокомандования. В 1944-м умерла моя первая жена, я очень любил ее. Я женился на Луизе. Она сейчас очень поддерживает меня. Хотя, конечно, ей не следовало привлекать к себе столько внимания на заседаниях трибунала, это вульгарно.

– Я философ и исследователь с весьма сложными мыслями и умозаключениями, – витийствовал главный идеолог национал-социалистической немецкой рабочей партии (НСДАП) Розенберг, рейхсминистр восточных оккупированных территорий.

Это был холеный мужчина за пятьдесят с пухлым, неприятным лицом и глазами навыкате. Он имел привычку подаваться к собеседнику и говорить подчеркнуто доверительно, будто хотел вовлечь того в сговор.

– Некоторые говорят, что никогда не читали моих книг, ибо они слишком глубоки. Вы же понимаете: если человек мыслит многомерно, то он и излагает многомерно; вы не можете в таких случаях использовать примитивные конструкции. Я всегда старался писать и говорить просто, чтобы ход моих мыслей был доступен простому обывателю. Если вам что-то непонятно, не стесняйтесь, перебивайте меня, я все объясню.

И он улыбнулся психиатру очаровательной, но при этом не слишком естественной улыбкой.

Обергруппенфюрер СС Заукель, ведавший в Германии подневольным трудом, за что получил сомнительный титул главного рабовладельца Европы, любил вспоминать про свои беседы с Гитлером о литературе и музыке. Заукель мало что понимал в искусстве, а потому ему очень льстило, что фюрер выбирал его в качестве собеседника на такие изысканные темы.

Впрочем, его самого волновало другое.

– Я не имею никакого отношения к концентрационным лагерям. Это все работа Гиммлера. А еще у нас был министр труда Лей – вот с него и надо спрашивать. Правда, как вы знаете, он повесился перед началом процесса. А моим делом было распределять военнопленных и иностранных рабочих по заводам и фабрикам. Я не имел отношения ко всем этим страшным наказаниям, которые, как говорят, происходили в концлагерях. Этим занимался Гиммлер.

И Заукель громко сморкался в измятый носовой платок.

– А вот я вспоминаю о тех днях, когда мне было хорошо, – интимно делился Геринг, – о приемах в Карин-холле или о моей популярности в народе. Я войду в историю как человек, который очень много сделал для немцев. Я всегда придерживался высокой морали и высоких целей. А то, что происходит здесь, – это все профанация. Это не уголовный суд, а политический. Никакие иностранцы не могут принудить меня отвечать за действия в собственной стране. Это не в юрисдикции трибунала!

Психиатр кивал и продолжал наблюдать за заключенными. Каждый из них пытался с помощью этих врачебных интервью передать миру послание о том, что он ни в чем не виноват и его пребывание здесь, в стенах нюрнбергской тюрьмы, большая и очень серьезная ошибка. Война и миллионы жертв – это ответственность Гитлера, а они лишь выполняли мелкие приказы. Даже если приказы бывали крупными, то это не имеет решающего значения – любой государственный человек должен делать то, что ему сказано.

После самоубийства Лея тюрьма, которая и без того охранялась в режиме повышенной чрезвычайности, стала похожа на осадную крепость. В правом крыле тюрьмы – том самом, где содержались заключенные, – постоянно горел свет. У каждой из камер стоял солдат и неотрывно наблюдал за тем, что происходит внутри. Охранники сменяли друг друга каждые полчаса. Комендант Эндрюс лично контролировал ситуацию.

Психиатр и адвокаты встречались с подсудимыми в специально отведенных помещениях, за которыми также велось неотступное наблюдение. Теперь собеседников разделяла металлическая сетка.

Каким образом запертые в убежище Хельмута маленькая девочка и ее няня могли помочь выйти на заключенных? Возможно, этот вопрос и мог бы показаться абсурдным, если бы не тонкие, почти невидимые нити, связывавшие участников этого процесса.

Одним из этих участников был скромный юрист Вернер Кнюде.

Вернер стоял за плечом Серватиуса и с неприязнью думал о том, что за все время разговора Геринг ни разу не удостоил его взглядом. Между тем Вернер сейчас рисковал жизнью, а все ради него – Геринга.

Впрочем, дело было, конечно же, не в рейхсмаршале, просто Хельмут обещал, что новое задание может стать последним, и тогда он выпустит Эльзи.

В руке Вернер сжимал папку с документами; ее тщательно обыскали перед тем, как позволить внести сюда. Однако папка хранила секрет: в ней находился потайной карман, который практически невозможно было обнаружить. В потайном кармане лежали две крепко запаянные стеклянные ампулы с цианистым калием. Но передать ампулы не было никакой возможности.

35. Молот

Шли дни и недели, Волгин потерял им счет. Он ежедневно приходил на службу в советский сектор Дворца правосудия, выполнял малозначительные поручения Мигачева.

Между полковником и его подчиненным словно установился молчаливый сговор. И причиной сговора была новость, которую Волгин передал после памятной встречи с Леной.

— Предатель? – переспросил Мигачев. – Ты уверен?

– Так она сказала.

– Я же тебе говорил: не встречаться с ней. Никогда!

– Она не могла передать вам эту информацию лично, поэтому пришла ко мне. Но информация важная.

– Кто же спорит, важная, – согласился полковник. – Вот только предателя в наших рядах и не хватало. – Он задумался, помолчал, затем поднял на подчиненного пытливый взгляд. – А почему она все-таки решила, что сведения уходят именно из советской делегации?

– Кто еще мог знать про приезд Паулюса? – задал встречный вопрос Волгин.

Мигачев не ответил. Возразить и вправду было нечего. Операция по доставке фельдмаршала была засекречена, о ней знали лишь несколько человек. Включая Волгина. Полковник прошелся по кабинету, затем резюмировал:

– Ну вот что: об этом разговоре тоже никому. Просто забудь. Это мои заботы. А с барышней этой чтобы больше никаких контактов!

Последнее Волгин обещать не стал, но жизнь все устроила за него. Лена пропала. Это было неожиданно и нелепо – особенно после того, что произошло между ними. Однако девушка и вправду будто сквозь землю провалилась.

Она же не могла его бросить, в самом деле! Когда они расставались наутро после той ночи, Волгину даже и в голову не пришло спросить ее, когда они увидятся снова. Это подразумевалось само собой.

Он просто ждал ее вечером, но она не появилась. Ни в этот вечер, ни на следующий.

Каждый