рядами складов, которые время от времени прерываются пустыми пространствами, открывающими вид на Тибр, переносишься мыслью в торговый и промышленный мир, показывающий нам древность в новом свете. Древние историки совсем не говорят нам об экономических условиях общества их эпохи; они, по-видимому, не подозревали, что придет время, когда людям будет интересно узнать, как эти общества добывали средства к существованию, каким образом обменивались они товарами со своими соседями, откуда получали необходимые или приятные для жизни предметы. Эти подробности кажутся им слишком низкими, и, так как они любят знакомить нас со своей эпохой лишь с ее наиблагороднейших сторон, до таких подробностей они снисходят неохотно. Но в Остии особенно возникают все эти вопросы, и в ней же их легче всего разрешить. Вид ее развалин, воспоминания об ее истории могут дать нам на этот счет не одно полезное сведение.

По преданию, Остия была основана римским царем Анком Марцием. «Он, – говорит древний поэт Энний, – построил эту гавань для прекрасных судов и матросов, которые ищут свою судьбу в волнах». Когда Рим стал владыкой мира, мудрецы, старавшиеся разгадать причины, по которым он сделался так могуч, поздравляли Ромула с тем, что он не выбрал для своего города места на берегу моря. Цицерон, по свидетельству греческих философов, перечисляет все опасности, каким подвержены приморские города. Он нам говорит, что в них ничто не предупреждает о неожиданном приближении врага, который может причалить к берегу и проникнуть в город так, что и не заметишь. Он прибавляет, что такие города больше подвергаются внешнему влиянию и беззащитны против порчи от действия чужеземных нравов. «Народы, населяющие их, не привязываются к своему семейному очагу; вечная переменчивость надежд и желаний уносит их далеко от родины; и даже когда они на самом деле остаются на том же месте, их предприимчивые души все странствуют и скитаются по белу свету». Это именно и погубило Коринф и прекрасные острова Греции, «которые, опоясанные волнами, все будто плавают еще, храня в себе изменчивые учреждения и нравы своих изменчивых городов». Цицерон заключает из этого, что Ромул показал редкую прозорливость, поселившись внутри страны, но в то же время поблизости от реки, которая могла доставлять товары из соседних земель. Сомнительно, чтобы основатель Рима рассуждал так, как ему приписывают, но несомненно, что новый город очень радовался тому, что море не слишком далеко, и постарался скоро воспользоваться, себе на благо, этим выгодным соседством. Граждане, его населявшие, были воодушевлены страстями, которые на первый взгляд кажутся несовместимыми. Обыкновенно их показывают только с одной стороны, самой прекрасной, самой блестящей; они имеют их две, совершенно противоположные. Это были воины, победители, которым предание приписывает лишь дух геройства; но в этих полубогах жил и дух торговцев и ростовщиков. Они были столь же алчны, сколь и смелы, они любили славу, но также очень любили и деньги; они великолепно умели считать и под надменной внешностью таили способность не брезговать барышами, какие можно извлекать из торговли. Это для их удовлетворения Анк Марций и основал гавань Остию в том месте, где Тибр впадает в море.

В ту эпоху римский царь не был достаточно богат, чтобы предпринимать на далеком расстоянии дорогие работы. Ему приписывают основание арсенала (nаvale), но возможно, что он не построил ни причалов, ни гаваней, во всяком случае от них не нашли никаких следов; само устье реки представляло порт, и не стоило больших трудов сделать его более удобным и более надежным. В своем первоначальном виде он служил во все время республики. В своей узкой и неглубокой акватории он давал приют не только торговым судам, но и военным: Тит Ливий сообщает нам, что во время Пунических войн несколько эскадр отплыли из Остии, чтобы атаковать карфагенский флот. Между тем невозможно было вечно довольствоваться старым портом Анка Марция; кроме того, что он должен был быть недостаточным, когда вместе с могуществом Рима увеличилась и его торговля. Тибр скоро обмелел близ своего устья. Желтая река, как его называют, несет много в своем течении ила и песка: Ланчиани рассчитал, что подле устья Фиумичино берег подвигается в море более чем на 3 метра ежегодно и на 9 метров – подле устья Остии. Вход в гавань, таким образом, становится с каждым днем затруднительнее, и к концу республики доступ в него для больших кораблей стал почти невозможен.

А между тем это было время, когда Рим для своего пропитания более всего нуждался в привлечении кораблей со всего мира. Каким образом римская Кампания, этот край, раньше такой богатый и такой обработанный, так быстро дошла до того, что не могла прокармливать своих жителей? Плиний Старший обвиняет в этом крупных землевладельцев: latifundia perdidere Italiam. Эти обширные владения, поглотившие наследие стольких бедных семейств, заключали в себе парки, сады, портики, места для прогулок; все это было отнято у земледелия. Кроме того, владельцы были склонны везде заменять хлебные поля пастбищами, которые дают более верный доход и которые удобнее поддерживать. Моммзен прибавляет, что иностранная конкуренция отбила охоту у римских хлебопашцев к земледелию, и, когда они увидали, что купцы Сицилии и Египта привозят из своей страны зерно по дешевой цене и в изобилии, они перестали возделывать хлеб у себя. С этих пор Рим, могучий Рим, попал в зависимость от своих соседей; он мог существовать только произведениями чужими, какие доставляло ему море, минуя тысячи опасностей. «Всякий день, – говорит Тацит, выражаясь на своем энергичном языке, – жизнь римского народа представляет игралище волн и бурь морских». В то же время и как бы для того, чтобы сделать зло непоправимым, вожди демократии, достигшие наконец власти, платили народу за это достижение с щедростью, последствия которой должны были стать роковыми для республики. Г. Гракх решил, что отныне государство берет на себя обязанность кормить в известной мере бедных граждан. Им раздавали боны на хлеб (tesseroe frumentarioe), позволявшие иметь его за полцены. Так как естественно, что не останавливаются на полумерах, то, вслед за Гракхами, другой демагог придумал давать его совсем даром. Чем меньше платили, тем больше становилось число желавших пользоваться этой привилегией: их насчитывали 320 000, когда Цезарь захватил власть. Как ни хотелось ему быть популярным, он нашел, что это уж слишком, и уменьшил число до 150 000, что уже в высшей степени делает ему честь. Говорят, будто Август хотел пойти дальше и что одно время он думал больше ничего никому не давать. Светоний передает нам, что после одного голода, когда из Рима изгнали толпы пригнанных на