А еще мне ужасно трудно смешивать светло-красный и непроизвольный смех, особенно если хочется добавить туда немного ля-диез. В сущности, думал я, весь мир состоит из частот. Из колебаний, Lastotschka. Так что мы в конечном счете имеем очень много общего с Универсумом, потому что Большой взрыв – ну, ты понимаешь, Big Bang[35] – на самом деле вовсе не был взрывом. А был рояльной клавишей, по которой ударили в самый первый раз. Правда, ударили, этого я не стану отрицать, очень сильно. Или ударили сразу по всем клавишам. Это возможно, если опустить на клавиатуру обе руки до локтей. Но – с силой.

Я такое однажды попробовал и был ошеломлен полнотой получившегося звучания. Но и эти звуки, как галактики и звезды, полетели прочь друг от друга. Разумеется, не со скоростью семь тысяч километров в секунду, а лишь приблизительно тысяча двести километров, причем не в секунду, а в час. Что связано с воздухом, в котором нуждается любой звук. Поэтому, к примеру, соль-бемоль и зеленый можно смешивать только там, где имеется какая-то атмосфера. А это значит, что там должна быть возможна жизнь. И что там можно умирать.

Это почти как с йогой, которой увлекалась Петра и над которой я всегда подсмеивался. Ее вывернутые позы были просто нелепыми. Как, к примеру, и чакры-чаны и как это все называется: «плуг», «рыба», «молитва солнцу».

Почему мне это сейчас вспомнилось? И как, к примеру, вообще выглядела Петра? Как выглядит Свен?

Стоит о нем подумать, и я вижу нас на Францевом поле, как мы смотрим в ночное небо. Большая Медведица, Малая Медведица, видишь? Если возьмешь полевой бинокль, ты даже сможешь распознать Юпитер. Это я помню еще из астрономии – что именно он, а не, скажем, Солнце был для римлян Аллахом.

Только это странно, если Свену теперь десять лет. Ведь все это было ужасно давно. По-другому, значит, не бывает. Так же, как один звук может стать другим, обстоит дело и с людьми. По сути, мы все – одно. Поэтому Большой взрыв был, собственно, большим аккордом. Тогда ведь тоже все соединялось в Одно.

Большой аккорд. Это звучит гораздо менее нелепо, чем взрыв, который сразу ассоциируется с какофонией. Ведь существуют теории, и это тоже мне сейчас вспомнилось, что звезды и вселенные разлетаются друг от друга только до определенного расстояния. Хотя слово «разлетаются», само собой, здесь совершенно неуместно. Для летания нужен воздух, из-за которого ласточки и светились столь непостижимо. Они, эти звезды, как бы подвешены на резинках, которые могут растягиваться лишь до определенного предела. В конце концов вселенные будто бы начинают двигаться все медленнее. Потом они ненадолго замирают. После чего, все более ускоряясь, летят назад. Пока они не сольются опять для нового Большого аккорда.

Не может ли и чакра быть цветом, не только «молитва солнцу»? Я был не просто не способен представить себе что-то подобное. Но я намеренно это отвергал. Как много всего я просто не желал воспринимать! Это слишком сильно отвлекло бы меня от полупроводников. И тогда не получалось бы зарабатывать деньги.

Факирам, к примеру, это без разницы. Но им и не приходится кормить детей.

Так что на сей раз я не стоял у леера, чтобы смотреть на пассажиров, возвращающихся с экскурсии. И о ста сорока четырех с их группами я уж тем более забыл, из-за этих детей.

Которые, конечно, оставались рядом со мной недолго. Они хотели еще посмотреть каюту, в которой живет такой вот директор отеля. Тем более если он их отец. Они хотели этого совершенно безотлагательно.

Младший мальчик превратился в настоящего попрыгунчика. Он непрестанно подскакивал, продолжая держаться за руку доктора Бьернсона.

Чуть позже я еще наблюдал, как они ели на солнце пирожные и пили лимонад через очень красные соломинки. Потом случилась маленькая неприятность. Миссис Бьернсон пришлось промокать салфеткой платье ее дочурки, потому что Невилл использовал кофейную ложечку как маленькую катапульту для сливок и полностью забрызгал ими Карлу. Доктор Бьернсон может, оказывается, иметь очень кислый вид. Таким я его еще никогда не видел.

Кроме того, корабль постепенно снова наполнялся. Я уже давно сидел рядом со своим другом, клошаром. Мадам Желле тоже была с нами. Даже доктор Самир ненадолго к нам заглянул. Великолепная погода, господин Ланмайстер, не так ли?

Он взял мою правую руку, чтобы измерить пульс, после чего удовлетворенно, как мне показалось, улыбнулся. Меня смутило только, что он и с мадам Желле проделал то же самое. Как у молоденькой девушки, сказал он. Ах вы, дамский угодник! – воскликнула она и погрозила указательным пальцем. На что он рассмеялся, как он всегда это делает: глубоким грудным смехом. Которым невозможно не заразиться. Так сверкают его зубы. В смехе темнокожих людей есть что-то неотразимое. Весь космос смеется вместе с ними. Каждый солнечный тент смеется. Все брезентовые покрытия и даже маленький бассейн. И, в некотором отдалении, дети доктора Бьернсона.

Тем не менее я притворился, будто снова задремал. Я не хотел, чтобы меня отвлекали от моих мыслей. Это, думал я, растворяющиеся мысли людей раннего лета, когда они видят первую ворону.

О чем в такой день, само собой, даже речи не могло быть, во всяком случае на Тенерифе. А вот о воробьях она могла и даже должна была идти. Поскольку двое или трое из них через сияющую гавань добрались до нас. Теперь они шмыгали по тарелкам, рядом с которыми не было людей. И так же быстро спархивали вниз, если кто-то возвращался к столу.

Мне так чрезвычайно нравилось это озорное порхающее и прыгучее шмыганье, что я не мог оторвать от него глаз – почти так же, как и от детей. Само собой, я лишь поглядывал на птичек через полуприкрытые веки. Кроме того, воробьи воробейничали совсем не там, где располагался столик доктора Бьернсона. Иначе Невилл забрызгал бы сливками и их.

Так что мои глаза, хотя бы из-за постоянного перемещения взгляда то туда, то сюда, немного устали. Под конец мое притворство давалось мне уже без усилий. Дело ведь обстоит так: когда какая-то симуляция становится привычкой, она в конце концов превращается в действительность. Именно поэтому ты молчишь и действительно засыпаешь.

Похоже, именно это произошло снова и со мной. В точности так, как когда утром я проспал вхождение в гавань. Но не потому, что мадам Желле подкатила меня к заднему леерному ограждению, я внезапно проснулся. А потому, что, само собой, после