Заканчивался январь, бомбили гору, и Нидерзахсенверфену тоже доставалось. Гул, жужжание на низком тоне, будто распевается шмель. Потом пауза, и кажется, что ты слышишь, как летит бомба, и — грохот стёкол, шатающиеся стены. Ночью взорвалось совсем близко, пол взметнулся, и окно полетело вниз. Осколки засыпали комнату, а я лежала на полу. Во мне мерцала одна мысль: родить, родить, не проиграть это важное сражение, вынести, родить.

Забежали медсёстры, схватили мои вещи и отвели в другую комнату. Я боялась уже не за себя, а за ребёнка. Налёт продолжался, но взрывалось уже где-то в стороне, и в полпятого я родила Лёву. Мальчика сначала дали, а потом забрали и повели меня в палату. Там было холодно и лежала ещё одна роженица. Из-под одеяла высовывались её башмачки из лакированной кожи, орехового колора со строчкой вдоль канта.

Меня уложили на кровать, и через полчаса я начала задыхаться. Хотела дойти до умывальника, но не смогла, не было сил. Позвать на помощь тоже. Всё стало тускнеть и только башмачки приобрели неземную чёткость и сияли. Я рассматривала запаянные кончики их шнурков и следовала каждому изгибу узла, которым они были завязаны. На всём свете остались лишь они, и я шептала: «Держите меня, милые, держите…»

Когда я очнулась, в палате лежала новая роженица. Оказалось, у меня открылось кровотечение, и я потеряла сознание. Немка, которую привезли, пыталась со мной заговорить, а я не отвечала, и она крикнула врачей. Я осталась в живых благодаря ей, рожавшей в ту же ночь. Я искала её потом в городе, но найти не смогла.

Может, её вообще не существовало, а я умерла и всё дальнейшее было лишь посмертными скитаниями души по молчаливым холмам и пустошам. Не знаю. По крайней мере, тогда я не была в этом уверена…

Поскольку я вижу, что ты пока не можешь поставить мне мат, — поставлю точку и со следующим ходом напишу, как мы, собственно, бежали в Менхегоф.

12. …Fe8

Асте Вороновой

Рю Буало, 97, 75016, Париж, Франция

Вера Ельчанинова

Бекстер-авеню, 18, Нью-Йорк, 11040, США

В тот самый день, когда над нашей головой стреляли друг в друга американцы и немцы, последние отступили, и война кончилась. Лёве как раз исполнилось два месяца.

Американский генерал тут же сошёлся с Болдыревым, солидаристом и директором фирмы, с которой мы скитались после Риги. У генерала было всего-то несколько батальонов — а что делать с многотысячной толпой измождённых кацетчиков, восточных рабочих, да и нас, беженцев? Болдырев обещал ему взять на себя попечение обо всех, кто хоть немного изъясняется по-русски.

Нам дали реквизировать несколько грузовиков и маленький фургон и выдали бланки с печатью. О том, что новая власть оказалась у подпольной организации, Болдырев, конечно, умолчал, но американцы, наверное, лишь плечами бы пожали: раз солидаристов преследовали наци, то какая разница. На Роста взвалили заботу о прибывающих детях, и он тут же собрал скаутскую дружину.

Наш с Нэной класс тоже удвоился — новые семьи первым делом вели детей в школу. Приходилось просить соседок по бараку присматривать за Лёвой, а самой прибегать его кормить. Соседки были сварливы, но выбирать не приходилось. Несмотря на все беды и вечную тревогу, молоко не исчезало.

Спустя месяц выматывающей суеты, когда всё наконец устроилось, грянули новости. Генерал вызвал Болдырева и сообщил, что через неделю земля переходит в руки Красной армии. Я ещё помяну Болдырева не слишком хорошим словом, но в тот момент он среагировал как фокусник, ловящий стрелу на лету.

«Прекрасно, — ответил директор генералу, — вот моё заявление об увольнении через три дня, однако прошу вас закрыть глаза на всё, что мы в эти три дня будем делать. Даю слово доказавшего вам свою добросовестность человека, что наши действия коснутся только русских и никому не нанесут вреда».

Американец всё понял и намекнул, что соседней землёй Гессен будут управлять англичане. Он разрешил оставить нам оружие, выданное для охраны бараков, и грузовики с крошкой-Тифусом. Поскольку вокруг бушевала эпидемия тифа, в этом «ситроене», чья морда напоминала изумлённого барана, перевозили больных. Постовые на дорогах, услышав крик водителя «Осторожно, тиф!», совершали два шага назад и не проверяли, кто в фургоне — а там мог быть кто угодно.

Майской ночью наш табор снялся и исчез. Кто на грузовиках, кто на подводах, все тряслись через перевалы в сторону Касселя. Выехали в полночь и даже не пытались заснуть. Даже атеисты волновались и молились про себя: вдруг за тем поворотом красный патруль?

К рассвету мы отъехали на безопасные шестьдесят километров вглубь земли Гессен. Но когда вышло солнце, во флагманской машине поняли, что заблудились. Пришлось разворачиваться и искать дорогу к Касселю с помощью местных селян. Все сходили с ума: вдруг союзники передоговорились меж собой? Вдруг в Касселе красные? Опять промежуток, и опять мы в пустоте и, вероятно, проживаем последние часы свободы.

Иногда на обочинах шоссе встречались подводы и люди, впрягшиеся в двуколки, наполненные своим скарбом, которые спрашивали по-русски: куда вы едете? И, получив ответ добавляли: можно с вами? Болдырев всем разрешал. Под Касселем вроде как было много пустых казарм.

Ещё сутки пыли, тошноты, рёва моторов, и мы встали на ночёвку между двух пологих лесистых холмов, откуда тревожно кричали совы.

Это и был Менхегоф. Утром разведка пошла искать деревню и нашла пустые бараки у быстрой узкой реки.

Кассета 3, сторона А

…Убедившись, что засады замаскированы, мы с Зигле и ещё двумя жандармами обогнули деревню и зашли в ближайший к церкви дом. Жар подступил к сердцу, когда в условленный час староста вышел и к нему потянулись тени партизан с мешками и ружьями.

О, наслаждение, когда бусины чёток старосты сдвинулись. Я не могу спокойно рассказывать об этом, но надо постараться.

Сначала показалось, что наши залпы точны, но ночь всё же была безлунной, и мы ошиблись. Отряды в засадах, впрочем, захлопнули ловушки, и почти все партизаны сдались в плен. Те же, что пришли к церкви, частью лежали подстреленные, частью разбежались. Я зашагал к подстреленным, и Зигле заорал: «Эй, крикни оставшимся, что они окружены!»

А я — что я — меня уже почти не существовало. Я отодвинулся вглубь пещеры и передал Густаву вожжи, а он действовал так, чтобы всё свершилось быстрее. Его понесло в проулки. Сзади, ругаясь, бежали жандармы.

Крутой овраг перерезал путь беглецам. Многие из них