по январь 1945 года, полтора года. Это моя главная реликвия. Сначала на полке, кроме этого номера, ничего не было, потом постепенно стали появляться разные медали и награды, и я складывал их вокруг моего старого жетона. То, что он оказался в центре, получилось случайно, но я думаю, что это справедливо. Почему-то, я сам не понимаю почему, самую большую гордость, гораздо больше, чем от всех остальных знаков отличия, я испытываю, когда показываю этот старый кусок железа и объясняю его значение. Что бы ни случилось в дальнейшем, это самая важная из сохраненных за долгую жизнь реликвий.

Некоторые немцы из тех, что сопровождают нас во время этих трех дней превращения в заключенных, одеты в штатское, но большинство носит серо-зеленое летнее обмундирование со знаками отличия на темно-зеленых воротничках. Они кажутся менее изобретательными и не такими опасными, как «зеленая» полиция порядка из Лейпцига – потом я узнаю, что это лагерная охрана, и мы должны обращаться к ним «Herr Werkschutz» – господин охранник.

После трех дней мучительной неопределенности в Хасаг-Пельцери мы чувствуем облегчение, когда нам показывают наши места в бараке и рабочие места и начинается будничная жизнь в небольшом немецком лагере при одной из фабрик Хасаг в генерал-губернаторстве.

Бараки для заключенных в Хасаг-Пельцери разные, наш – из самых маленьких, у нас всего два ряда нар, правда, в три этажа, и длинный стол посередине.

Игнаш Катц и я пытаемся держаться вместе, хотя общего у нас только то, что наши родители остались в мастерской фрау Мосевич. Мы спим рядом, нам достались места на нарах в середине, слева от входа в барак. Это имеет свои недостатки и преимущества – летом там очень жарко, зато зимой, когда ледяной ветер продувает насквозь тонкие деревянные стенки барака, нам сравнительно тепло. Каждому заключенному выдали набитую соломой подушку и тонкое одеяло, которое, помимо своего основного назначения, обозначает твой ревир. Перегородок между спальными местами не предусмотрено. Как я уже сказал, на каждой из длинных сторон барака есть верхний, нижний и средний этажи нар. Мы спим по двадцать три человека на каждой полке – всего в бараке нас сто тридцать восемь человек. Шкафов нет, одежда и все нехитрое имущество заключенного кладется в ногах или вешается на гвоздь – если его удалось раздобыть, этот гвоздь. Постепенно, правда, все обзавелись гвоздями, некоторые даже умудрились вколотить по три гвоздя в деревянную планку у ножного конца нар. У меня два, и этого вполне хватает. Никогда не слышал о кражах в нашем или в другом бараке.

В середине барака – широкий стол из светлых, плохо оструганных досок. Он установлен на четырех деревянных же козлах, по обе стороны – две длинных скамьи. Другой мебели в бараке нет. В те короткие часы, когда в бараке зажигают свет – три голых лампы – заключенные сидят у стола: кто штопает носки или одежду, кто вырезает картонные стельки в продранную обувь, некоторые пишут что-то огрызками карандашей, другие играют в карты или просто сидят и разговаривают. Этот длинный стол – место сбора тех, кто имеет еще силы разговаривать после работы, прочие занимаются чем-то, сидя на нарах, или ложатся спать пораньше – стол, после того, как погасят свет, должен быть пуст. В нашем бараке, а может быть, и во всем лагере на пять с лишним тысяч человек, я единственный, кто по вечерам корпит над школьными учебниками – я захватил их с собой. Это довольно странно, потому что в школе я не был таким уж прилежным учеником.

Вначале почти все спрашивали меня, зачем я приволок с собой эти книги или «Что, больше нечем заняться?», но потом примирились с тем, что я каждую свободную минуту сижу за учебниками. Несмотря на номер и код, между собой мы, заключенные, остаемся людьми. Каждый со своими привычками и чудачествами. У меня свой пунктик – я провожу немногие свободные минуты за книжками.

Наши тряпки, пройдя химическую санобработку, изменили цвет, то, что когда-то было белым, стало дымчато-желтым, а после многих обработок – серым. Когда одежду, привезенную заключенным с собой, уже нельзя починить, со склада выдается казенная – мы становимся все более похожими друг на друга.

Работа идет в две смены, с семи до семи – две недели днем и две недели ночью. Большинство работает без выходных, хотя некоторые иногда свободны по воскресеньям – это зависит от того, где они работают. Перед началом работы очередная смена выстраивается на перекличку – у каждого цеха для этого отдельная площадка. Перекличка проводится охранниками совместно с капо и Курляндом, Зильберзаком или Марци Краузе из лагерной еврейской рабочей комиссии. Перекличка не должна занимать более получаса, но иногда она затягивается, если что-то не сходится с первого раза или этого требует начальник охраны. Впрочем, мастера обычно жалуются руководству, если смена опаздывает.

И дневная, и ночная смены протекают по одному и тому же распорядку. Работа после переклички начинается на голодный желудок. В девять часов, утра или вечера, пятнадцатиминутный перерыв на завтрак – нам выдают большую кружку более или менее горячего кофейного суррогата и 100 грамм черного хлеба. Точно в двенадцать часов, днем или ночью, – тридцать минут на обед. Мы получаем большую миску супа из брюквы. Его качество зависит от того, насколько глубоко зачерпнули половником. Чем глубже, тем суп гуще, есть что пожевать, а если взял с поверхности – суп водянистый и невкусный. Вообще говоря, и завтрак, и обед продолжаются дольше положенного времени – немецкие мастера любят поесть не торопясь, и поэтому смотрят сквозь пальцы, что и у пленников перерыв получается подлиннее. После окончания работы мы второй раз в сутки, независимо от того, происходит дело вечером или утром, получаем все тот же кофе из цикория и 100 грамм хлеба. Иногда нам выдают суточный рацион – 200 грамм – сразу. Почти невозможно сохранить половину на вечер, многие не удерживаются и съедают все сразу. Иногда бывает прибавка, нам дают немного маргарина или мармелада, по воскресеньям выдается лишняя порция хлеба, а в супе изредка появляется картошка. В эти дни особенно важно получить порцию со дна котла.

В лагере и на фабрике есть как немецкая, так и еврейская администрация. Лют стоит выше всех в иерархии, он решает любые вопросы, о чем бы ни шла речь. Его все называют «господин директор», он и в самом деле директор всей фабрики. Кроме того, что Лют занимает высокий пост в национал-социалистической партии, он еще и депутат Рейхстага – немецкого парламента, который, впрочем, не созывался с 1934 года. Десять лет.

В руководство, помимо Люта, входит еще технический директор, господин Бретшнайдер,