Сохранить лицо — сие умение пригодилось и сейчас.

— Пришло известие от твоих родителей. Официальное.

Она поправила волосы у виска, хотя пучок был идеален. Ни одной волосинки не выбивалось. Храмовница нервничала, и её нервозность передалась мне.

— Что-то с моими родителями? Сёстрами? — привстала я с места.

— Нет-нет, дитя моё. Ничего такого! Напротив, для вас весть благая. Вас посватали, и ваши родители дали согласие на брак.

2

«Слышал о твоей помолвке. Приношу поздравления. Не каждый решится взять в жёны ведьму, и, увы, я опоздал. Осталось немногое: сообщить, что готов разорвать свою помолвку ради тебя, но теперь уже слишком поздно. И тем не менее я не женюсь на Оливии Лаветт, потому что связан только с тобой. Буду рад, если тот, кого тебе выбрали, сделает тебя счастливой, но этого не случится. Мы оба знаем, почему».

Это было письмо-издёвка, удавка, привязка. Перечитав его, я испытал укол ревности, словно всё это не было спланировано заранее.

Я бы хотел видеть лицо Ниары в тот миг, когда она получит моё послание. Поднимет мокрые от слёз глаза на камин, пожалев, что летом их не топят, иначе она бы сожгла в пламени все мои письма. Наверняка пыталась это сделать вначале, но быстро поняла, что послания Дракона сотканы из огня. Они опаляют руки, душу того, кому адресованы.

Я помню, как Геранта млела от моих писем. И с каким ледяным спокойствием забыла о них, когда речь зашла о власти!

Я мстил Геранте этими новыми посланиями другой женщине и одновременно пытался заставить Ниару думать о себе. Если она прокатилась на спине Дракона, то не забудет меня, и всё же в душу закрадывался страх: а вдруг, всё выйдет иначе?

Я почти уже жалел о содеянном. О том, что подговори Альберта сделать предложение миледи Морихен.

Я видел их вместе: смотрелись неплохо. Она, как обычно, была отстранённо-вежлива на людях, Альберт Рикон же держался в тени, смотря на спутницу как на раскидистую иву, в тени которой можно спрятаться. Было в нём что-то нервозное, похожее на тревогу вора, всё время ожидающего, что его раскроют. Поймают за руку.

Альберт Рикон, который давно носил другое имя, избегал чужих взглядов, но когда требовалось, вёл себя безупречно, будто появился на свет с родословной потомственного аристократа.

Я видел их вместе несколько раз, но этого хватило, чтобы потерять сон.

Ниара не отвечала на мои письма, да я и не ждал ответа. Но однажды, когда мы с Оливией снова поселились в столице, и я уже предпринял шаги, чтобы обеспечить пока ещё невесте независимость от дяди-опекуна, на наши имена пришло приглашение.

В «Шипастой розе» давали бал. В честь помолвки её высочества Ниары Морихен и милорда Альберта Вигона. «Буду рада, если вы придёте», — послание прилетело вслед за приглашением и было адресовано мне.

Я перечитал его раз тридцать, представляя, в каком настроении оно было написано. Ровный почерк Ниары намекал на дежурную вежливость, но приватность записки свидетельствовала о другом.

Я взялся за перо и снова отправил птичку: «Буду сегодня ночью у тебя».

Скорее всего, Ниара оскорбится, но будет ждать.

— Ты сидишь с таким лицом! — засмеялась Оливия, незаметно подошедшая сзади.

Старею, раньше меня никто не мог застать врасплох!

— С каким? — откликнулся я, не поворачивая головы.

— С мечтательным. Никогда не видела в твоих чертах столько нежности! Жаль, она адресована не мне, а другой!

Оливия смягчилась, говорила почти со смирением, так несвойственном её бунтарской натуре. Виной тому был я: отдавал лорду Лаветту свои годы никчёмной жизни забытого Дракона вместо того, чтобы отбирать их у неё. У Оливии, чьё время и так на исходе.

Оливия об этом догадывалась, она мне поверила, не спрашивая напрямую, почему я делаю для неё, нелюбимой то, что не каждый бы сделал даже для близкого человека. И она успокоилась.

Впервые в жизни перестала пытаться принести себя в жертву и захотела делать то, чего всегда желала. Рисовать картины, бродить по саду, сидеть до ночи на террасе и смотреть на маленький прудик с утками, который из тщеславия приказал выкопать Лаветт.

Оливия всё ещё отпускала злые ремарки в мою сторону в присутствии дяди, но мне казалось, делала это только по привычке, и чтобы не вызвать его подозрение.

— Вам надо отправиться в Южные края. Там климат благоприятствует выздоровлению, — как бы между прочим упомянул я вечером, когда мы втроём пили на террасе чай.

— Моё лекарство находится здесь, — самодовольно улыбнулся изрядно подобревший Лаветт, в котором никто бы не узнал того умирающего старика, с коим мы встретились впервые.

И погладил Оливию по руке, наблюдая за её лицом. Чувствовал ли лорд подвох? Вряд ли, пока слишком рано даже для подозрений.

Как-то он сказал: «Вы не можете излечить меня, в присутствии Дракона человек оживляется, такова ваша магия, но излечить меня вы не в силах».

Он был прав. Я навевал иллюзию, растрачивая свои года, которых скопилось так много, что хоть ложкой ешь!

Мне незачем столько жить. Особенно, если рядом не будет Ниары!

Пока что иллюзии хватало, но мне стоило поторопиться. Оливия тревожилась и плохо спала, я был вынужден давать ей капли, чтобы прекратить кошмары. Но она долго не выдержит и сорвётся.

— Я устала, мне надо прилечь, — Оливия вырвала руку и поспешно ушла в дом, запахнувшись в шаль и покашливая.

— Ей тяжело, — заметил я сразу, как Оливия осталась вне досягаемости. — Она не сможет выносить дитя Дракона, если будет помогать вам столь интенсивно. Мы договаривались, но пора приостановить договор.

— Ох, милорд Хамен, я только начал вылезать из ямы с червями, — по лицу Лаветта пробежала тень. Сожалеет о племяннице? Не думаю.

Он избавился от запаха свинца и ртутной воды, преследовавшей его повсюду, как шлейф скорой смерти, даже следы оспин на лице сгладились.

И ради этого он не остановится. Люди жадны и ненасытны. Чем дольше они страдали, тем разнузданее и безжалостнее ведут себя после. Мол, посмотрите, я всё это заслужил, я имею права, мне надо добрать того, чего был лишён!

— Две недели. Мне нужно две недели. Я сделаю всё, чтобы она восстановилась.

Я отвёл глаза и посмотрел на дверь, за которой скрылась Оливия. Почудилось, что слышу её дыхание, представил, как она стоит, прислушиваясь и боясь выдать своё присутствие, жадно слушает разговор о ней самой. Даже в таком состоянии она оставалась нарциссом, любующимся своим служением так же, как иные гордятся красотой или родословной. У Оливии было и то