кафтан, обшитый по подолу и вороту бахромой из кожаных ремешков, с закрепленными на груди и вдоль рукавов осколками костей. Глеб не сомневался: кости эти – человеческие.

– Сколько вас здесь шляется? – спросила Стешка.

– Двое. Мой товарищ погиб.

– Ты хотел сказать – четверо. – Стешка указала куда-то вбок, кости издали сухой перестук. Глеб оглянулся и застонал. В желтом шаре света кишели мошки. На фонаре висели двое. Ремни впились в длинные шеи, лица посинели. Бондарь. Филька. Ребята, посланные прочесывать противоположный конец поселка.

Глеб отвернулся от висельников.

– Нас было четверо, – подтвердил он таким голосом, словно мертвый юер продолжал его душить.

– Я думаю, вас больше, – спокойно сказала Стешка. – Но мы это быстро исправим. – Где-то вдали затрещали выстрелы. – Или уже исправили, – пожала плечами Стешка. – Но тебе повезло, журналист.

– Да?

– На все воля матушки. Это она распорядилась, чтобы в Яму приехали строители, чтобы здесь оказалась полукровка. И ты – часть ее замысла. Я поняла это только сейчас. Ты напишешь о том, как матушка освободилась.

– Я… что? – Глеб не поверил собственным ушам.

– Завтра ты поплывешь в Якутск. Живой и невредимый… или просто живой. Мы прострелим твои колени, если станешь чудить. Ты вернешься в город Москву и напишешь обо всем, что видел сегодня ночью. О, ты захочешь об этом написать.

Стешка встала с багажника, кряхтя. Юеры подошли и, жестикулируя стволами, вынудили Глеба залезть в автомобиль. Толстый конвоир сел за руль, возле Стешки, двое других заняли места справа и слева от Глеба. Машина тронулась.

Глеб попробовал на вкус новость о том, что его пощадят, – и тут же скривился от острого презрения к себе. Бондарь, Филька, Муса отдали жизни, чтобы вызволить Галю и помешать злу возродиться… Возможно, Вася, Заяц и остальные тоже мертвы. А ты, жалкий трус, лелеешь свою шкуру?

«Ты не трус, – сказал тихонько Мишка. – Я знаю, что ты не трус, Глеб».

«Ты ошибаешься, друг».

Машина проползла по поселку. В свете фонарей он напоминал театральную сцену, подготовленную к спектаклю. Представление начнется с минуты на минуту.

«В полночь, – подумал Глеб, глядя на наручные часы. – Любимое время ведьм».

Стрелки выделили четвертинку циферблата, верхнюю слева. Остались позади бараки и заводской корпус. «Москвич» поехал по пологому береговому склону. На фоне утесов вырисовывались, увеличивались наблюдательные вышки. Колеса раскидали грязь, которой поросла пристань, и машина встала у входа в концлагерь имени бригадира Золотарева.

– Идем, – сказала Стешка. – Познакомлю вас.

Ему помогли выбраться из салона. Ствол ткнул в спину, поторапливая. Учтиво отворились воротца. Жилы колючей проволоки обвисли на покренившихся балках.

Перед Глебом раскинулся плод нечестивых деяний. Люди хотели возвести плотину и изгнать с окраин Родины тьму, но вместо этого они вырыли братскую могилу, уродливую колыбель для Старых Богов. Чудовищный котлован, политый потом и кровью. Эстакады, вышки, земляной вал, как проявившееся на рентгеновском снимке черное ребро Ахерона. Лучи света пронзали ночь, тычась в осклизлые склоны ямы, скрещиваясь на деревянных мостках высоко над головой. В темном озерце замерло суденышко, похожее издали на швейцарский нож, у которого вместо штопора и пассатижей были землечерпалка и еще какой-то железный кулак вроде стенобитного орудия. На берегу валялся огромный кусок белой ткани.

Процессия спускалась на дно котлована. Стешка, Глеб и толстяк-юер. Двое конвоиров остались у ворот. Косясь по сторонам, Глеб заметил всего горстку автоматчиков в тени эстакады. Значит, большую часть своей армии Золотарев послал на поиски лазутчиков. То ли у него было ограниченное количество пиявок, то ли он уверовал в рабскую покорность людишек. Не рассчитывал на сопротивление, не имел достаточно марионеток…

Оскальзываясь, чавкая глиной, Глеб твердо вознамерился драться до последнего. Как папа. Не будет ни парохода, ни Москвы, ни статьи, ни медленного погружения в пучины алкоголизма, пустых попыток водкой глушить стыд. Он погибнет здесь, но он погибнет, сражаясь.

Глеб поднял взгляд к платформе вверху. На краю, как носовые скульптуры корабля, стояли двое. Человек в черном и человек в белом. Это Золотарев? А с ним…

– Галя! – закричал Глеб.

Что-то капнуло в глаз, потекло по щеке.

– Галя, я здесь!

Услышала ли она его? Она ли это вообще? Ствол пихнул меж лопаток. Тяжелые капли забарабанили по настилам, круги пошли по воде. Дождь пролился на котлован. В этот момент Глеб понял: то, к чему ведет его Стешка, – не кусок ткани. Это лицо. Исполинское лицо в земле.

Глава 37

Заяц вернулся в ад.

Укрытые темнотой бараки притворялись скелетами доисторических рептилий. В проходах между вагончиками притаилась смерть. Заяц вжался в стену лагерной столовой и слушал, как сердце подражает пулеметной очереди. Он не различал фигуры соратников, притаившихся рядом. Не знал, лэповец это чавкнул грязью или прочесывающая территорию марионетка.

«Они тебя бросили, ты им – никто, ты – один. Найдут Печорскую, и поминай как звали…»

Заяц почесал лоб, ногтями сковырнув корку крови на давнишней ране. Тень отделилась от фасада столовой. Заяц пошел за ней. Это Вася? Или другой здоровяк с грузинской фамилией… Церцвадзе?

План, идеальный в лагере, теперь казался нелепицей, самоубийством.

«Христос, Азатот и бабушка Айта, ведите меня…»

Тень остановилась, и Заяц тоже. В туннеле между вагончиками мелькнул свет. Грузовик проехал в сторону завода. Заяц подобрался к сгорбившейся фигуре.

– Василий?

Человек вздрогнул и выругался.

– Парнишка, ты?

– Простите.

– Не Вася я, а Корсар. – У сезонника не было правого глаза.

– Корсар, надо к автопарку сдавать.

Одноглазый чирикнул. Из темноты ответили таким же чириканьем.

– Веди, Заяц.

Заяц повел. По грязи, мимо бочек с соляркой, ящиков и опустевших вагончиков. Грузовик скрылся за кирпичным кубом завода. Луна озаряла пылящиеся без дела машины, кучи досок и ржавой арматуры. Подошли остальные, и на душе полегчало. Не бросят его, он «свой».

– Там наших держат, – показал Заяц. – А динамит вон там, деревянный сарай. Если его не перенесли в другое место.

– Разделимся? – спросил бугра лэповец с подранной щекой.

– Все пойдем, – сказал бугор. Винтовку он отдал Церцвадзе, оставив себе бензопилу. Вещь приличная, но куда против автоматов? – За динамитом, а вдругоряд – за товарищами строителями.

Никто не спорил, и Заяц подчинился старшему. Перебежками, от тягача к тягачу, от экскаватора к экскаватору, они двигались под выпученным белым глазом неба. Заяц гнал мысли о снах, в которых звезды были кричащими проходами в иную кипучую реальность.

Склады располагались на краю автомобильного пастбища. Девять человек замерли за щитом бульдозера.

– Церцвадзе, займи огневую позицию. Платон, карауль.

Могучий грузин и сезонник – ветеран войны отпочковались от группы. Лазутчики, пригибаясь к земле, добежали до сарая. На дверях