– Извините, что я вытащила Олли, – шепчу я.

Он оборачивается ко мне:

– Вы еще здесь.

– Да.

Время будто мерно бьет в колокол.

– Не уходите.

У него есть жена. Я знаю, что у него есть жена. У Миши есть жена, я слышала ее голос, слышала, как она включала воду, наливала среди ночи стакан воды своему якобы встревоженному мужу, который теперь здесь, и я тоже здесь, и, о боже, я сама не своя от желания.

– И Он сопровождает меня, – поет Олли, громко и ужасно потешно, – и Он говорит со мно-о-й…

– Вы его научили, – замечает Миша, поправляя покрывало на клетке Олли.

– Он способнее, чем вы думаете, Миша.

Миша идет к двери и с тихим, недвусмысленным щелчком выключает светильник. Он открывает дверь в коридор и ждет. За все время, что мы работаем вместе, он ни разу не притронулся ко мне, разве что пожал руку и в первый день обработал ранку, когда меня клюнул Алан, но я чувствую себя «соблазненной», если воспользоваться словом из коллекции любовных романов Дженни Большой. Безоговорочно и бесповоротно соблазненной.

– Иди сюда, – говорит он.

И я иду. А как иначе? Похоже, так перемещаются лунатики. Я иду за ним по коридору в его кабинет, где он садится на свой слоновий диван. Я сажусь рядом, сознавая, что дышу как-то судорожно.

– Ты меня любишь, – бормочет он.

Сначала просто поцелуй, губы к губам, ничего непристойного, грязного или грубого, и, о боже, до этого дня мне и в голову не приходило, как, оказывается, неряшливо целовался Трой. Он был как собака-ищейка, а Миша – как кот, и не просто кот, а царственный и элегантный, как кот из гробницы фараона. Или кот-книгодержатель. Его губы такие теплые, и они совсем не мокрые, но и не сухие, и руки у него тоже теплые, они привлекают меня к себе, и вот я уже там, внутри этого раскачивающегося безумия. Наверное, правильное слово здесь «покоряюсь».

Миша поочередно нежен и пылок, терпелив и ненасытен, и мы подражаем друг другу так же, как когда работаем с птицами: сделай это, хорошая птичка, сделай то, хорошая птичка, поочередно, учим и учимся, он, потом я, как в танце – сначала неуклюже, потом плавно и легко. Краем сознания я улавливаю неустанное бормотание Олли, пробивающееся сквозь две закрытые двери, и где-то в здании скрипят трубы, и шорох замши по моей раскаленной коже.

Миша – человек с множеством ипостасей: мужчина, инструктор, ученый, коллега, работодатель, но лишь одно определение приходит ко мне в это остановившееся мгновение: мой. Когда он шепчет «моя фиалка, моя фиалка», мне становится одновременно темно и светло, и законы физики умирают самой прекрасной смертью, и больше я никогда уже не буду слышать свое имя как прежде.

Когда все заканчивается, не очень скоро, он протягивает руку куда-то мне за спину – от него пахнет сексом, пряностями и мужчиной – и поднимает с пола брюки. Что-то тихо шуршит, он шарит по карманам. Когда он подносит пальцы к моему рту, губы раскрываются сами собой.

Очищенный грецкий грех, сладкий и сочный, – моя награда.

Глава 25

Харриет

Харриет чувствовала, что в Книжном клубе ей отчаянно не хватает Вайолет. Не хватает ее выводов. Ее внимания к языку. Той легкости, с какой она превращала вымышленных героев в своих друзей. Другим – Дженни Большой, Доне-Лин и особенно Джасинте – нравилось судить героев, выступать их обвинителями, с наслаждением давать волю своей обиде на мир.

Поначалу их стремление судить показалось Харриет исцеляющим и, наверное, неизбежным, и она решила, что не станет ему противиться, понадеялась, что следующая книга или та, что будет после нее, изменит их отношение к героям. Предложив поэзию, Фрэнк Дейгл помог ей в этом, однако любовь ее подопечных к Йейтсу с его сексизмом едва ли могла сравниться с той тайной страстью, что породила в них поэзия Майи Энджелоу. Харриет всегда считала Энджелоу слишком уже праведницей, но ее яростные призывы к свободе, ее поэзия «плененных птиц» нашла особенный отклик в сердцах этих женщин.

Книжный клуб вправду совершил поворот, и Харриет это озадачивало. Когда читали стихотворение «Феноменальная женщина», Харриет готовилась к тому, что женщины станут закатывать глаза. Но они объявили Майю величайшим поэтом всех времен. Она не понимала, как быть со столь бурным восторгом.

Они опять собрались в Комнате для свиданий, без Доны-Лин, которой предстояло еще один день проторчать в Блоке. Дверь приоткрылась, и Истукан просунул внутрь прилизанную белесую голову – словно голова, покинувшая Рашмор[29], вот только начисто лишенная величия. Харриет непроизвольно спрятала ноги под стул. Она сегодня не надела туфли из своего стихотворения – возможно, больше уже и не наденет.

– К Флиндерсу зайдите после, – сказал надзиратель.

– Эй, Робертс, – позвала Рене, – да подкрути уже чертов кондиционер.

Сегодня температура резко упала, а кондиционер так и морозил по полной, и заключенные в своих робах разве что зубами не клацали от холода. Харриет из солидарности сняла кофту.

Истукан с усмешкой оглядел их.

– Немедленно позабочусь об этом, Тибодо. Слушаюсь и повинуюсь.

– Не желаете остаться и послушать стихотворение о «феноменальной женщине»? – предложила Харриет.

Надзиратели иногда были расположены послушать чтение, даже Истукан не прочь, но, похоже, не в этот раз.

– Лучше уж в кипящее масло окунусь, – ответил он. – Не забудьте. Флиндерс ждет.

И дверь за ним закрылась.

– Теперь я знаю, как отсюдова сбежать! – крикнула Шейна, перекрывая смех. – «Открывай ворота, не то мы тебе устроим пытку стишками!»

– У вас, случаем, не какие-то неприятности, Буки? – спросила Киттен.

– Ума не приложу, что на них нашло, – ответила Харриет, хотя на самом деле догадывалась. – Наверное, какие-то новые правила по заказу книг.

Все недовольно загалдели. После визита шишек в костюмах тюрьму словно окутала всепроникающая, как неприятный запах, пелена: ношение значков стало обязательным, снова ввели запрет на пожертвования библиотеке.

– Вы не забыли заполнить бумажки в трех экземплярах? – спросила Мариэль.

– Спорим, она заполнила ручкой не того цвета, – сказала Бритти.

Тут и Рене вступила:

– Или выбрала книжку навроде «Сто советов, как сбежать из каталажки».

И Джасинта:

– Ага, пособие «Резка проволоки без проблем».

И Дезире:

– «Подземные тоннели для чайников».

Они опять смеялись, но Харриет смотрела в коридор. За стеклом мистер Фигиндерс, ухватив Истукана за лацкан, что-то серьезно говорил.

– Ладно, – сказала она. – Хотите, почитаем?

Все хотели.

Первой начала Джасинта, она прочла шестнадцать искрометных строк, заканчивающихся так:

Я феноменальная женщина

И виляю своей феноменальной жопой

По второму Проходу,

Как сама