с Дженни Маленькой – худенькой старушкой, которая сначала руководила церковным хором в Бар-Харбор, а потом села за торговлю наркотой в своем сарае. Начиналось все хорошо: забавные распевки, короткие мелодии и простые гармонии; пели мы в основном фолк и спиричуэлс. Все испортила Рене. Не специально, конечно, ведь не ее вина, что поет она, как застрявший в канаве трактор. Это я тупица, что начала возмущаться. Просто мне так сильно хотелось хоть чего-нибудь прекрасного. Этим чем-то и стал потом Книжный клуб.

Режим очень важен для здоровья и состояния птиц, поэтому я отправляю их по клетками ровно в восемь. Боб и Алан прижимаются друг к другу, Шарлотта прячет голову под крыло. Старикан Олли засыпает почти мгновенно, и его я накрываю первым. Слышно, как Боб издает свое милое «эрк», желая Алану спокойной ночи. Я зову их «ковбои», и, мне кажется, им это нравится.

Потом я прибираюсь в Птичьей гостиной и, намыливая оставленную Мейсоном в раковине посуду, с надеждой думаю, что Фрэнк и Харриет, высадив меня, отправились вдвоем перекусить в каком-нибудь скучном стариковском ресторанчике, где не крутят громкую музыку. Это было бы правильным завершением дня.

Уже когда я наконец собралась и готова с сумкой и книжными кошками выйти из лаборатории, в приемную вваливается Миша, с огромной стопкой каких-то папок. Завтра последний день для подачи на очередную финансовую поддержку, и он собирается еще раз посидеть над заявкой.

Ему не приходит в голову спросить, почему я тут так поздно, – он считает, что все в мире работают, как он, то есть круглые сутки.

– Могу помочь с формуляром заявки, – предлагаю я. – Миссис Роча мне показала, что к чему.

Он на миг прикрывает глаза.

– Как много вы умеете. Я не могу себе позволить вас потерять.

– Вы меня не потеряете.

Он замирает и «наблюдает». Кладет папки на стойку в приемной, мы стоим в тусклом свете и просто дышим. Два бессловесных создания.

– Вы мне нужны, – наконец произносит он.

Мы стоим так близко, что я вижу внутреннюю сторону его губ – они розовые, как у младенца.

Меня охватывает сильнейшее желание обнять его, он притягивает к себе, точно отлив или прилив, которым сопротивляться бесполезно, но тут из Птичьей гостиной доносится верещание Олли – и вдруг что-то щелкает во мне, и я понимаю, что из меня получится отличный начальник, я отступаю на шаг, натыкаюсь на стойку. Папки валятся на пол.

– Нет, – говорит Миша, когда я тянусь за ними. – Позвольте мне.

Он наклоняется, собирает папки. И остается так стоять, чуть ли не на коленях, и смотрит на меня снизу вверх, и во взгляде его удивительная мягкость, весь лед внезапно растаял. Взгляд перемещается на металлических кошек у меня в руках.

– Подарок друга, – говорю я и разрушаю этот волшебный момент. – Удачи с заявкой, – шепотом добавляю я, а он так и стоит, наклонившись.

Почти не дыша, я спускаюсь по лестнице, прохожу мимо аудитории, где должен находиться Трой, и вот я уже на улице, незаметно опустился вечер, я спешу прочь, тело мое горит от желания, и я возвращаюсь к разговору, который начала сегодня у могилы матери. Я не попрощалась с ней, как собиралась. Я поздоровалась.

Я сказала: «Здравствуй, мама. Вот я теперь какая».

Глава 23

Харриет

Настоящее лето наступило поздно, внезапно пришел зной, и в тюрьме стало душно и нестерпимо жарко.

– Кондей накрылся, – сообщила Рене. – Мы тут подыхаем.

– Может, кто-то по воздуховодам ползает, – предположила Мариэль. – Какой-нибудь мужик ударился в бега.

– Удачи ему, – сказала Дженни Большая. – Эй, Буки, классные туфли.

– «Мэйсис», – отозвалась Харриет. – Тридцать баксов, распродажа.

Женщины одобрили и распродажу, и пятисантиметровый каблук – туфли Харриет купила спонтанно, это была ее первая легкомысленная покупка за многие годы.

– Племяннице понравятся, – сказала она. – Обязательно умыкнет их, когда приедет.

Сегодня им выделили Комнату для свиданий – хорошо освещенный прямоугольник с видом на поле. Харриет выложила содержимое сумки-шоппера: ручки, листы бумаги, свой экземпляр Йейтса и стопку книг Майи Энджелоу, которые она собиралась раздать в конце.

– Начнем? – предложила она.

– Давайте, – сказала Дезире.

Все расселись и хором произнесли заклинание:

Я читаю. Я мыслю. Я обсуждаю прочитанное.

– Сегодня у нас прощание с Йейтсом, будем писать любовные стихи, – сообщила Харриет. – Мы же учились у мастера, в конце концов.

– Мне будет его страсть как не хватать, – вздохнула Бритти. – Лучше парня не найти.

– «Свои мечты я расстелил; не растопчи мои мечты»[28], – процитировала Джасинта.

Йейтс сделал их мягче. Несмотря на расположение друг к другу, прежде женщины ревностно оберегали свое личное пространство, что вполне естественно, если ты в заточении; сильнее всего это проявлялось, когда они собирались в тесной подсобке, а вот в Комнате для свиданий они вели себя поспокойнее. Но чтение стихов Йейтса, его лиризм будто сгладили острые углы, и сегодня Харриет чудилось, будто атмосфера прозрачнее, не такая плотная.

– Зачем мне любовное стихотворение? – вопросила Дона-Лин. – Все мужики козлы.

Слушание ее дела откладывалось уже дважды, и она пребывала на взводе.

– Любовное послание необязательно должно быть обращено к мужчине, – сказала Харриет. – Или к женщине. Можете написать любовные стихи о месте. О предмете. О чувстве.

– О собаке? – оживилась Дженни Большая.

– Разумеется.

Дона-Лин нетерпеливо вздохнула.

– Оставь ее в покое, – сказала Рене, а Дженни Большая уже вовсю строчила.

– А обязательно пятистопным ямбом? – спросила Эйми.

– Ничего с тобой не случится, если попробуешь, – сказала Шейна, которая обычно ничего не писала, просто сидела с закрытыми глазами, пока остальные корпели над листками, а потом зачитывала то, что сочинила про себя.

– Делайте, как самим нравится, – разрешила Харриет. – Это не задание, а праздник.

– Что еще за праздник?

– Праздник в честь того, что вам наконец глянулся автор, которого я для вас выбрала.

Ее слова отозвались всплеском веселья, только Дона-Лин рассеянно барабанила пальцами по столу.

За окном таял летний свет, все склонились над листками. Какое-то время Харриет с волнением слушала, как шуршат по бумаге ручки, – такой умиротворяющий звук. Потом тоже начала писать, как случалось порой, удивляясь внезапному вдохновению. Ее ручка, летая по бумаге, включилась в общий хор.

Одна за другой женщины отложили ручки, все взгляды были устремлены на Харриет, лица светились удовлетворением от проделанного, увлеченностью. Вот такие минуты неизменно проникали ей в самое сердце.

Дороти, которая работала на кухне, всегда приносила на заседание кувшин с водой и стопку бумажных стаканчиков. И сейчас она и Эйми, пока остальные заканчивали писать или перечитывали написанное, разливали воду. Эта почти церемония – что-то среднее между званым