чаем и предобеденным коктейлем – стала такой же неотъемлемой частью их встреч, как и вступительное заклинание.

– Неразбавленная водка с лимонной корочкой? – спросила Дороти.

– Мне сегодня латте, – попросила Харриет. – Двойной, и побольше пенки.

– Прошу. – Дороти элегантным движением склонила кувшин над стаканчиком Харриет.

– Я все! – победно возвестила Джасинта.

Женщины читали по очереди – как обычно, пламя сменял лед, и за каждым чтением, конечно же, звучали аплодисменты.

– Я написала любовное послание себе прежней, – сказала Джасинта. – Называется «Прежде». – Она провела рукой по плохо подстриженным волосам, откашлялась. – Ой, не знаю.

– Не трусь, – подбодрила Рене.

– Читай уже, Джасинта, – добавила Киттен.

– Давай, милая, – сказала Дороти.

Послушное милое дитя, – начала Джасинта очень тихо, и все подались вперед. Стихотворение разворачивалось в детской спальне, забитой плюшевыми мишками, заканчивалось словом «помни».

С полминуты все молчали.

– Спасибо, Джасинта, это чудесно.

Все захлопали.

– Харриет, теперь давайте вы, – сказала Бритти.

– Нет-нет, – возразила Харриет. – Это ваше время.

– Вы никогда не читали, Буки, – напомнила Дезире.

– Да мы никогда ее и не просили, – заметила Шейна.

– Простите, Буки, что мы никогда не просили, – добавила Мариэль.

– А вот сейчас просим, – заключила Дженни Большая.

И Харриет прочла несколько строк. Поэтической жилки в ней не было, но нынче ей на ум пришли несколько красивых оборотов. Свое любовное послание она адресовала – подумать только – новым туфлям. Женщина покупает туфли у мужчины с приятным голосом.

Звучал как поврежденная дождем виолончель.

– О, как классно! – восхитилась Рене.

– Ш-ш-ш, тихо! – одернула ее Дженни Большая.

С бьющимся сердцем Харриет продолжила описывать туфли, их «соблазнительную форму» и «глубокий блеск».

Она отложила листок, внезапно смутившись:

– Все.

– Молодчина! – засмеялась Шейна.

– Это же сплошной секс, Буки, – сказала Бритти.

– Кто бы мог подумать, что вы на такое способны! – добавила Джасинта.

– По-моему, этот стих про Лу, – решила Мариэль.

– Это про Лу? – требовательно спросила Дороти.

– Не знаю, – ответила Харриет. – Просто пришло в голову.

Лу обладал сотней прекрасных качеств, но его голос отнюдь не звучал как виолончель. Лу был трубой.

– Можно теперь я? – спросила Эйми. – У меня про ребеночка.

– Хватит уже про гребаного ребеночка, – пробормотала Дона-Лин.

– Эй, – одернула ее Дженни Большая.

– Мы договорились, что разрешаем друг другу выбирать любую тему, – напомнила Харриет.

– Возьмем, к примеру, тебя, Дженни Большая, – взволнованно сказала Дона-Лин. – Надоело уже слушать о твоей знаменитой вонючей собаке, которая и сдохла-то только потому, что ты сожгла ее вместе с домом!

– Фильтруй базар, – раздался голос Истукана, и все вздрогнули.

Как он вошел и когда?

Дона-Лин вскочила:

– Сам фильтруй, скотина.

Все произошло в секунду: какое-то движение, грохот отброшенного стула, шея Доны-Лин в захвате надзирателя, женщины дружно кидаются в сторону, беспомощные крики Харриет «Пожалуйста, ну пожалуйста!», возникший второй надзиратель, визгливая ругань, что-то рычит, ощерясь, Дона-Лин, которую надзиратель тащит за дверь и дальше по коридору, в сторону Аквариума.

Через пару минут все, тяжело дыша, снова сидели за столом. Кроме Харриет, которая все не могла успокоиться, кровь стучала в пальцах рук и ног.

– Карцер, как пить дать, – сказала Мариэль.

Харриет пыталась не выдать своего состояния. Все произошло очень быстро. И как-то обыденно. И ее подопечные сидят совершенно спокойные. Вся их реакция свелась к тому, что они отскочили в сторону. Даже не удивились.

– Вы как, Буки, в порядке? – спросила Киттен.

– Да-да, конечно. – Харриет осознала, что то и дело нервно сглатывает.

– Слушание у нее отменили, – объяснила Джасинта. – Новый адвокат напортачил.

– К тому же жена ее бывшего только что родила двойню, – сказала Дженни Большая. – А она эту шалаву еще со старшей школы знает.

– Вот зачем она так надеялась? – спросила Мариэль. – Ведь понимала же, не примет он ее назад.

– Отстой, – вздохнула Рене.

– Еще какой, – согласилась Бритти.

Тут вернулся Истукан, многозначительно позвякивая ключами.

– Хватит на сегодня, девчонки, – объявил он.

Харриет взглянула на часы. Оставалось не больше десяти минут, спорить не стоило. Если честно, она была слишком взволнована, чтобы спорить. Встав у двери и стараясь держаться спокойно, она раздавала выходящим из комнаты женщинам экземпляры книги Майи Энджелоу. Она забыла собрать ручки, но кто-то – наверное, Киттен – сложил их в аккуратный рядок, все с надетыми колпачками, смотрят в одну сторону. Были минуты в Книжном клубе – видимо, следует его теперь называть Писательским клубом, – когда Харриет хотелось сбежать во второй Проход, отыскать пустую камеру и рыдать там.

Под непроницаемым взглядом Истукана она сложила все в сумку для книг. Подняв голову, Харриет увидела, что он смотрит на ее туфли и ухмыляется.

Наверняка слышал, как она читала свое стихотворение!

Обычно Харриет не краснела, но сейчас лицо у нее горело. Она ощущала себя раздетой, беззащитной перед внешним миром, беспомощной, ее личную жизнь будто выставили на всеобщее обозрение. И женщины чувствуют это здесь не иногда, а постоянно. Она протиснулась мимо надзирателя и поспешила по коридору к выходу, где ее ожидал мистер Флиндерс.

– Досмотр!

Он цапнул сумку и шмякнул на стол. Харриет наблюдала, как он роется в ее скарбе, костлявые пальцы пересчитывают ручки, листают книжки Йейтса и Энджелоу. Он даже прощупал швы сумки. Такому досмотру после занятий ее никогда не подвергали, даже после самой первой встречи клуба, более полутора лет назад.

– Похоже, чисто, – буркнул он.

– Конечно, чисто.

Он протянул руку – она отшатнулась – и нажал на звонок, чтобы открыли дверь. После бесконечного ожидания послышался металлический скрежет отпираемого замка – звук, к которому она так и не смогла привыкнуть. Не спуская глаз с сумки, мистер Флиндерс открыл дверь.

Вырвавшись на воздух, Харриет почти бегом устремилась к своей машине, какое-то время она сидела, пытаясь отделаться от мерзкой до дурноты сцены, стоявшей перед глазами, – как уволакивают Дону-Лин. Вот бы ворваться туда и высказать мистеру Флиндерсу или кому-нибудь еще все, что она думает: они не способны понять горе, даже если оно прямо перед ними. А вот ее подопечные понимают, не огрызаются на слова Доны-Лин, не велят ей заткнуться к чертовой матери – даже Дженни Большая и Эйми, на которых та окрысилась. Они хорошо знают, каково это – оказаться в шкуре Доны-Лин.

Наконец Харриет завела мотор, включила передачу и медленно поехала мимо поля, вдоль которого металась стайка птиц, чирикая и то и дело пикируя, ныряя в тень и выныривая из нее в слепящее солнце. Она открыла все окна и слушала звонкий гомон, так похожий на звуковой фон тюрьмы. Она вбирала в себя запахи и цвета, ликующих птиц, приятное чередование остановок и движения. То здесь то там в траве будто взрывались скопления ромашек.

Она не станет сохранять