— Верно, тяжко тебе с твоим даром жить-то, старик? — спросил Игор. Великан зачерпнул ковшом травяной вар, от которого терпко пахло крестоцветом, и окатил окровавленный стол.

— Отчего ж тяжело-то? Вон он какой шустрый, — напряженно улыбнулся Конрад. — Глаз прищурит, заглянет грядущему-то под подол, увидит, что надобно — и деру. Это мы с тобой щи хлебать останемся, если беда придет, а наш словник Болеслав первый утечет и здрав будет, когда мы уж к Землице на свидание отойдем.

Игор, казалось, не слушал болтовню приятеля.

— Вот ты, старик, знаешь, что с кем-то беда будет, что умрет кто?.. — задумчиво спросил он. — Глядишь вот каждый день, почитай, на княгиню Эльжбету и думаешь: недолго тебе осталось. Неужто не хочется сказать кому, что знаешь? Переменить грядущее, перекроить, раз тебе предвиденье твое дано. Может, в том и судьба твоя, словничья, чтоб уберечь других от беды, о которой сам знаешь?

— Не ведаю, закраец, хоть и стар стал, а мудрости не нажил, — задумался Болюсь. — Верно, если уж суждено чему случиться, так его не миновать.

Конрад достал из сумки завернутую в вощеную бумагу вареную куриную ногу, протянул, предлагая, великану, потом словнику. Но и тот, и другой покачали головой: не надо, мол, сам ешь. Конрад хмыкнул и вгрызся зубами в розовое мясо.

— И не жаль тебе людей-то? — не отступал Игор, присев на лавку рядом с чаном, где плавал, бродя, крестоцвет.

— Как не жаль. Жаль, вестимо. И сам живой. Вот по осени не сдержался, пытался отговорить девчонку ехать в Бялое. Такая девчонка хорошая, добрая. Будь у меня внучка, точь-в-точь такая была бы. Не езди, говорю. За смертью едешь. Так что думаешь, станет она слушать старика? Прыгнула на подводу, да за погибелью поехала. А думала верно, что за любовью едет. Вот вспомню ее, и сердце так и горюет. То и дело в виденьях она мне приходит, несчастливица, глаза ее серые да ленточка синяя.

— Лента синяя? — переспросил Игор глухо.

— Да, синяя, дорогая лента, — жалобно повторил словник.

Словно дохнуло холодом с ледника. Великан будто окаменел. Замер, прикрыл зеленые глазищи. Потом встал. Закинул за спину свой лук и колчан со стрелами. Взял с лавки синий плащ.

— Ты, Коньо, Владеку скажи, что уехать мне нужно. Я к Землицыну дню вернусь.

Конрад и старик опешили, но зеленые глаза закрайца сверкали так недобро, что ни один не решился спросить, куда тот собрался.

А Игор торопливо взлетел своей легкой поступью вверх по лестнице…

Сердце колотилось, точно обезумело. Обступила холодная тьма, и во тьме этой загорались разноцветными огоньками последние искры чужой жизни. Огоньки налетали на Агнешку, жалили и таяли, растворяясь во тьме.

Эльжбета не умирала, она уже была мертва, во всяком случае, тело ее, и ум, и душа, все уже распалось, как пересушенная ромашка, на блеклые лепестки. Тело — тлению, ум — забвению, душа — Землице на покаяние. И только сила, крепкая, молодая золотничья сила, бродившая еще в мертвом теле, не желала успокоиться, противилась вторжению чужой души, не хотела подчиниться.

Да только не из кротких овец была лекарка Агнешка. Знала она, что там. За тьмой, за жадными обжигающими огоньками уходящей силы теплится жизнь, которая ей поручена.

Агнешка протянула ладони, позволив блуждающим огонькам впиться с них, приникнув в жажде живого тепла, и скоро руки ее засияли, словно солнцем облитые. Боль затопила все существо лекарки. На мгновенье показалось ей, что останется она тут навсегда, в мертвой темноте сознания Эльжбеты.

Агнешка закричала и рванула на себя темный полог, словно ткань с веревки, и мир обрушился на нее светом, звуком, разрывающей мукой. И в невыносимом этом аду, словно призрак, не облик — тень облика, явился князь Владислав. Склонился, заглянул в глаза.

— Принимай, князь, — выдохнула Агнешка чужими губами. Сосчитала в уме до трех и выдохнула резко и шумно. Глубокий вдох, резкий выдох, вдох, выдох. Тело Эльжбеты поддалось, начало оживать, почувствовала Агнешка, как кровь бросилась тайными своими путями. И тотчас вспомнило тело, отчего так больно ему, так тягостно, отчего такая мука и страдание. Вспомнило, потянуло струны утробные вниз, силясь вытолкнуть наружу того, кого уж приговорила судьба.

Агнешка сосредоточилась на том, чтобы дышать. Только и твердила себе, криком прогоняя страшную муку: «Раз-два-вдох, три-четыре-выдох».

Князь то мялся в ногах у роженицы, то тянулся рукой к ее голове, но не касался, не знал, как быть. А ну как завертит Бяла его силу даже через Эльжбетино тело, и всем тогда конец придет.

Не стало сил дышать. Сковало все тело мучительной судорогой. Агнешка, забыв об осторожности, вцепилась в руку князя, закричала.

Едва успел он вырваться из страшной ее хватки и принять младенца. Агнешка без сил уронила голову на подушки, закрыла глаза, позволив навалиться вновь безоглядной мертвой тьме, теперь без единого огонька. Она опустилась на бархатное дно тьмы, сжалась в комок тянущей боли, обняла руками колени и замерла, слушая, как все тише бьется сердце, уж и не понять, ее или Эльжбеты. Так хорошо ей стало, так покойно, что не хотелось двигаться. Таял в памяти земной мир с его тревогами и страхами, а может, сама Агнешка таяла, уходила, словно вода в песок, в глухую мягкую тьму.

Но тут укололо, ужалило, опалило лоб алым огоньком. Агнешка сонно отмахнулась от него, но назойливый злой светляк не желал отступить, вновь сунулся в лицо, ожег губы алым пламенем.

Девушка присела, огляделась, ища паскудника, чтоб прихлопнуть, но алый огонек вновь обхитрил ее и ужалил в щеку.

Агнешка поднялась, разозленная гадким светлячком, сделала шаг — достать его. Но огненный надоеда отпрянул, поманил за собой. И вдруг вытянул к ней длинный красный луч и, уцепив за протянутую вперед руку, поволок куда-то вперед-вперед, пока темнота не распахнулась, как полог шатра, вытолкнув ее на ослепительный свет.

— Ханна, — тихо позвал кто-то. Она в изнеможении скрючилась на полу, с трудом открыла глаза.

Князь сидел рядом, тяжело привалившись к стене. Прямо на полу, на кое-как расстеленной новине лежал, тихо пища, младший Князев сын. Бледный до синевы, сморщенный, но живой. Сам князь выглядел не в пример хуже — щеки его запали, под глазами залегли темные тени, губы побелели. Всюду вокруг них, на стенах, на постели, где лежала мертвая Эльжбета, на лавках и сундуках — всюду виднелся игольчатый слой инея. Вода в лоханях покрылась льдом, и младенец лежал неомытый, со следами материнской крови.

— Зачем коснулся, князь? — хрипло выдавила из себя Агнешка.

— Зато дозвался тебя, Ханна. Неуж думала, я тебя оставлю. — Он потянулся к ее волосам, погладил тихо, осторожно.

В дверь постучали опасливо.

— Батюшка князь, — раздалось из-за толстой створки. — Кончилась ли княгинюшка-то?

Голос был старческий, угодливый, но говорил старик с достоинством. Не станет такой без позволения входить, да и другим не велит.