— Поди прочь, Гжесь, не простился я еще с женой по обычаю Чернских князей, — прорычал Влад, растратив, казалось, все силы на этот глухой рык.

С трудом поднялся на ноги, пошатываясь, подошел к двери. Изо рта его вырвалось облачко пара, и только теперь Агнешка поняла, что в комнате прохладно, но она отчего-то не чувствует холода.

Владислав положил ей под бок младенца, и Агнешка тотчас инстинктивно прижала ребенка к себе, согревая.

— Услышишь — колотят, не пугайся. Сила Чернских князей великая. Спокон веков лежит мертвец княжеского рода у нас три дня, пока сила его в землю не уйдет. Хоть и была Элька простой золотницей, а прикажу, чтоб дверь заколотили. Ты будешь в безопасности, и…

Князь задумался, словно не знал, как назвать сына, не готов был к тому, что двое их будет.

— Пусть тоже Мирек будет, — прошептала Агнешка.

— Зовут тебя от рождения как, Ханна? — спросил Владислав, и не смогла она солгать, сил не хватило.

— Агнешка.

— Гнешка, значит. Вот и пусть будет Мирек Гнешкин. Мирогнев. С его судьбой сильное имя надобно. Потерпите, как стемнеет и успокоятся все, я вас…

…выведу, только плакать перестань.

Да не слушал Дорофейка, всхлипывал, хватал руками воздух да звал: «Дяденька Багумил, дяденька…»

Славко поволок за руку мальчонку прочь из сада, да только куда ни тыкались они, как слепые котята, всюду была лишь глухая стена. Одна дорога на волю — через терем княжеский.

Хорошо, увязался с ними Проходимец, вывел.

Крутился пес под ногами, скулил, пока уговаривал Славко мальчика оставить мертвого сказителя в саду и уходить. Не сумел толком Дорофейка рассказать, что случилось, но хватило одного взгляда на старого Багумила Славке, чтоб понять — золотничьим заклятьем приложила старого болтуна то ли старая княгиня, то ли молодая, да только разницы нет — уходить нужно мальчишке. А ну как и про него найдутся у госпожи Бялого искры в перстеньке? Да только не понимал Дорофейка, что жизнь его, верно, на волоске подвешена, припал к земле, все силился старика поднять, все уговаривал.

Один пес и помог его увести. Совался мальчонке под руку, пока не ухватился Дорофейка за веревочный ошейник, а то уж думал Славко, что нести придется мальца, зажав рот.

Пес потянул, заскулил, и Дорофейка, все еще всхлипывая, пошел за ним. А Проходимец, верно, уж выяснил за дни в Черне, что к чему в тереме княжеском, вывел к черному ходу. С задвижкой на двери справился Славко одной рукой, второй мальчика придерживал, а уж как на улицу вышли, схватил Дорофейку в охапку, завернул в свой тулуп да рванул бегом прочь, подальше от страшно молчащего терема в нижний город, к дому.

Да только никак не желал мальчишка успокоиться, все ревел ревмя, до икоты, да звал мертвого старика.

Славко, от страха ли, от злости или от боли в замотанных руках, даже накричал на него. Дорофейка затих, но не успокоился. Уткнулся лицом в исчерченный шрамами собачий бок и завыл:

— Дя-аденька Борислав, ведь ему так хо-олодно!.. Ведь на земле студе-оно… Отведи меня туда, я его заберу! Это я винова-ат… Он меня зимой согревал, я его согрею…

Промаялся с ним Славко до позднего вечера. Кормил — не ест, увещевал — не слушает. До хрипоты наревелся. Пес от мальчика не отходил: тотчас, не оглянись, жрал все, от чего Дорофейка отказывался, слизывал с опухших глаз певчика слезы, совал под руку бедняге широкий лоб, ластился.

В отчаянии Славко присел рядом на пол, сгреб ручищей и мальчика, и пса, опустил голову. Сдавила грудь неизбывная тоска.

Вот ведь как оно. Жил себе старик Багумил: ни волки его не взяли, ни мороз, ни жара, ни мор, ни разбойники, а вышибла дух перстеньком истиннорожденная гадина, что думает, будто ее колдовская кость мертвяцкой простой дороже. Только и поплачет по старику мальчишка Дорофейка.

— Никому-то не нужны мы, бессильные, — глядя на успевшие уже потемнеть от грязи повязки на руке, пробубнил себе под нос возчик. — Любила баба, пока был силен, а как стал пуст, так и не мил стал. Был бы манус, так имел бы полный дом. Жена, детки, мамки, няньки… А бессильный что я нажил? Живу бобылем. А ты, малой, и вовсе ничего в жизни не видел, а был бы ты истинный маг, думаешь, стал бы по дворам ходить с протянутой рукой, петь да сказывать? Сидел бы ты в хоромах на полном гербе у какого-нибудь князька. Разве стал бы старик Багумил побираться по свету, будь он магом? Сидел бы в теплом углу при старшем сыне да невестке, беззубым ртом пироги с яблоками давил.

Ноющие ладони нещадно чесались и горели, словно кто насыпал в них угольев. Дорофейка всхлипнул, прислушиваясь к тихой тягучей речи бородача.

— Вот и остается нам с тобой дружка за дружку держаться. Если и натворил ты чего, княгиню разозлил, так я тебя в обиду не дам. Тотчас убежим. Я жил без корней, без дому и еще проживу. Дорога мирская долгая, пусть ловят.

— А Прохвоста возьмем? — спросил Дорофейка тихо, положил руку на перевязанную ладонь Славки, лежавшую у него на колене. И почудилось, верно, бывшему манусу — мелькнула по-над пальцами белая искорка. Всего-то одна. Едва заметная.

И все же словно тряхнуло за плечи Борислава, словно подбросило. Он вскочил, уставился на руки, осторожно вытянул правую вперед и, припомнив, как бывало оно раньше, направил скрытым до середины пальцам мысленный приказ.

Поклясться мог Славко, что услышали руки. Нет, не ожили, но словно бы вздохнули. Задрожали незримые нити в предплечьях. Выскочила на повязку еще одна искорка. Не успел ее Славко закрутить, исчезла, не пожелала расти, да только осталась на том месте, где сверкнула белая змейка, ледяная иголочка.

— Дяденька Славко, — позвал Дорофейка с тревогой. — Ты тут?

— Тут я, тут, — проговорил не возчик теперь уже, а — не спугнуть бы радость — манус Борислав.

— Коли бежать станем, возьмем Прохвостку с собой? — повторил с надоедой мальчик.

— Пойдет с нами, отчего не взять, — поглядев в карие глаза пса, ответил Славко. Но ела, точила мысль: развязать новину да поглядеть, как там руки.

По сумеркам должна была прийти лекарка Ханна, да все не шла. Дорофейка, измученный слезами, понемногу успокоился и уснул, а Борислав места себе не находил, все мерещилось, что направляет в гневе золотница-княгиня на лекарку перстень колдовской и падает Ханна, кашляя кровью, лежит на белом пологе опавшего яблоневого цвета, как сказитель Багумил.

Борислав раз или два выходил на крыльцо сам, а сколько раз посылал слуг — и со счету сбился.

— Да не придет она, батюшка, — сказала, воротившись с улицы, девушка, что ходила за Дорофейкой и Багумилом. Запыхалась, глазки серые горят как у кошки на сливки, коса растрепалась. Бежала, знать, от самых ворот. — На базаре трубят. Говорят, княгиня родила. Князь наследника к полночной службе Землицыной понесет. Храм отворили, костры жгут. Верно, шуму сейчас в княжеском тереме, заботы до утра, не придет сегодня госпожа Ханна. А нам бы с девчатами охота поглядеть, как младенца князь Землице посвящать будет. Пусти, батюшка, Борислав Мировидович, глянуть. Утром насильника клеймили, так вся улица сказывает, как интересно было, а ты не пустил. А тут такой праздник, раз в жизни бывает. Княжеский первенец родился. Пусти. За мальчонкой старик приглядит…