— Ушел старик, — мрачно сказал девке Славко, но она, верно, не поняла его слов, фыркнула:

— Вольному воля. Страннику в дому плохо, вот и ушел. Его дорога манит. Хорошо, Дорофейку оставил. Дом, где слепенький или какой другой убогий живет, Землица любит. Пусти, батюшка… Мы старика Вацлава с конюшни попросим при мальчике посидеть.

Борислав махнул рукой: мол, идите, что с вами делать. А в голове стучала, билась одна мысль: он должен увидеть Ханну, спросить, как дальше быть, хороший ли знак эта искорка, оживут ли руки.

«А ну как раз такое дело, повязку нужно поменять, мазь новую наложить? — подсказал тревожный внутренний голос. — Ханне, ясное дело, не до твоих рук, когда наследник рождается, да только уж народился. Верно, найдется у лекарки время глянуть под повязки».

Борислав дождался, пока девки стайкой спорхнут со двора и, пересмеиваясь, двинутся в сторону храма, и пошел за ними.

Отовсюду, призванный трубой, стекался народ. Славко легко смешался с толпой, а недалеко от площади свернул в проулок между домами и торопливо пошел в сторону княжеского терема.

Все двери оказались заперты, кроме парадного крыльца, откуда, видно, совсем недавно вышел князь, неся на руках наследника. В другой день Славко и сам побежал бы ко храму поглядеть, как Владислав возлагает на Землицын алтарь своего первенца, но сейчас куда главнее всех господских вестей были для него просыпающиеся руки.

Из-за большой, окованной медью двери выскочила девка, за ней вторая. Первая споткнулась, потеряла сапожок, запрыгала на одной ноге, второй ловя обувку.

— Скажи, красавица, как бы мне повидать лекарку Ханну? — метнулся к ней Славко, но первая девчонка только махнула рукой, наспех осенив себя Землицыным знаком.

— Какая тебе Ханна? — ответила она торопливо. — Тяжко матушка-княгиня рожала. Говорят, в родах силой золотничьей старика-сказителя да обеих повитух убила.

Славко почувствовал, как у него подкосились ноги.

— Вот и дурь ты говоришь, Яська, — бросила вторая, все никак не попадая в сапог ножкой. — Одну убила, а вторую ранила.

— Где? — прохрипел Славко в отчаянии.

— Старика-то в конюшню отнесли, — затараторила первая девчонка. — А вот к мертвой повитухе и подступиться нельзя. Запечатал князь все снегом колдовским.

— Помолчала бы, — ответила ей подружка. — Болтушка ты, Яська, язык по ветру. Может, он разбойник?

Она покосилась на бородача. Наконец попав ногой в обувку, отбежала в сторону.

— Ты учти, дяденька, если ты дурное задумал, мы тебя видели и лицо твое запомнили. Тотчас князю скажем, и он голову твою на Страстную стену приколотит.

— Да Землица с ним, Павка, побежали. Все пропустим.

Славко остался один. У крыльца горели, коптя, факелы. За строениями двора красным светилось зарево от костров на площади.

Осенив себя для смелости Землицыным знаком, Славко взошел на крыльцо, осторожно…

…поднялся по высоким каменным ступеням, на которых в свете факелов плясали и корчились жуткие, похожие на небовых демонов тени.

Мирослав спал, накормленный впопыхах невесткой Гжеся, дородной книжницей, у которой, по словам старого советника, было с избытком молока. Кормилицу княжичу уже приглядели, да она как назло подалась с утра к родне на самую границу удела.

Ночь, еще глухая и холодная, как все ночи ранней весны, вступала в свои права, заливала темной водой низины, коптила тьмой углы, и факелы горели в ней, как зловещие звериные глаза. На площади пылали костры, вокруг них плясали, радуясь за своего князя, люди. О том, что княгиня умерла, им скажут завтра. Сегодня день Мирослава, наследника Черны. И ни от кого не хотел видеть князь ни единой слезы. Агата, зареванная, закутанная до самых глаз в теплую шаль, шла за ним по пятам, с тревогой глядя на внука: не застудил бы отец во время посвящения.

Владислав заставлял себя идти медленно и степенно. Долгие годы все, кто видел, будут рассказывать тем, кто пропустил, как князь Черны наследника посвящал. Да только занята голова была у Владислава не Мирославом, его бабкой или мертвой матерью, лежащей на покрытой инеем постели. Он думал о Ханне и Мирогневе. Если узнает кто, что есть второй княжич, не миновать беды. Одного прикосновения к сыну хватило князю, чтобы понять — нет в нем магии. Знать, не по крови наследуется сила, а как-то иначе, а может, ушла сила из Эльжбеты и из младенца вместе с материнской схлынула. Что гадать? Родился младший сын бессильным, мертворожденным от мертвой матери. Дала ему жизнь, вытолкнув из материнского чрева, Бяла-Ханна, может, и Гнешек будет… Бялый? Как Огнян Закрайский?

От этой мысли уколол страх сердце князя. Нельзя допустить, чтоб о Мирогневе узнал кто-то. Всегда найдутся те, кто захочет одного брата вперед другого на княжение посадить. Обменять на чернском престоле высшего мага на бессильного, чтоб угрозами вертеть им, как куклой тряпичной. А уж если Бялый он да о том дознаются…

И все же много больше того, что узнают о младшем сыне, боялся Влад, что не выживут в холодной, занесенной колдовским снегом комнате Ханна и Мирогнев. Зря он запер их, зря велел никому не тревожить мертвую княгиню…

Кончились ступени. Жрец отворил перед князем резные ворота, и Владислав вступил в жарко натопленный храм, где пахло вином, яблоками и сеном. Вязанная из снопов, перевитых лентами семи цветов, крупная фигура Землицы восседала на резном престоле. Лицо без носа, рта и глаз склонилось над князем, когда он подошел к каменному алтарю, и Владислав, положив сына на подушку, наполненную сухими цветами и ягодами, опустился на одно колено и поцеловал колосья Землицыной руки. То же сделала и Агата, когда он уступил ей место. За тещей потянулись, неторопливые и важные, главы боярских родов и старейшины верхнего и нижнего города. Скоро все заняли свои места, оставив Владиславу для обряда лишь небольшое пространство перед алтарем. Вдалеке у входа увидел Владислав Конрада, взглядом приказал приблизиться, встать рядом. Книжник, не слушая гневных шепотков, протолкался ближе к алтарю.

Жрец затянул звучным густым басом Землицыно благословение на младенца Мирослава. Мирек проснулся, зашелся писком.

— Землица-матушка, мирская заступница, благослови нас силой твоей… — затянул хор. И возникло у Владислава смутное чувство, будто вот-вот поймет он что-то важное. Что-то скрытое в этих словах, то, что так долго не давало ему покоя. Ему хотелось поскорее закончить обряд, отдать Мирослава на руки бабке, спрятать Мирогнева и Ханну… нет, Агнешку… и, наконец, оставшись одному, понять, о чем так настойчиво напоминает ему молитва.

Жрец коснулся губ младенца платком с завернутой в него горстью земли. Владислав распеленал сына, сам коснулся крошечного пальчика острием костяного кинжала, что протянул ему Землицын служитель. Пришлось надавить, чтобы выступила кровь. Мирослав захлебывался плачем, сучил ножками, сбивая пеленки. Капля крови повисела еще мгновение на кончике пальца, сорвалась и разбилась о край алтаря. Все замерли затаив дыхание. Камень ожил, слабо засветился, признавая за Миреком право наследовать Чернский удел.