class="p1">– Конечно, Ляшко для них гастролер, а вот Горького с позволения прокурора и Мятежного прессануть – дело чести. А пробей напарника Васильева, с которым он в кабинете сидит? Молодой, борзый такой, короче, не понравился он мне.

– Есть.

– И меня гложет один момент, – я чуть притормозил, отталкивая Гену к большому окну. Высунул лицо в открытую створку и вдохнул свежий утренний воздух свободы, что был пьянее всего на свете. – Партия огромная, её цена намного превышает стоимость галереи. Тогда вопрос…

– А я даже об этом не подумал, шеф. А ведь правда! На хера им вбухивать столько бабла в дело, что никогда не будет их? Ну, кто даст территорию заповедника в собственность? Никто.

– Правильно. Значит, либо нам фуфло втирают, и там совсем не наркота, ну, либо у Горького свои люди, что с легкостью заменят дурь на сахарную пудру, – я снова мыслями вернулся к напарнику Васильева. К этому загадочному и сильно купленному парнишке. И ладони вспыхнули в очередной раз.

– О! Дротист! Выпустили? – Кондрашов сегодня был при полном параде. Синий китель, звёзды на погонах, холодная маска презрения на хитром лице и пронзительный взгляд. Он на ходу изучал какие-то документы, медленно идя по коридору. – До тяжких телесных не дотянул, доктор писульку о гениальности театрального мастерства Ляшко написал, она уже у Васильева. Переборщил твой напарник по спаррингу, можешь выдыхать.

– Спасибо, Кондра…

Мою благодарность здоровяк принял, но так, чтобы никто ничего и не подумал. Значит, и рюкзак проверил Сашка. Я был уверен, что он догадается о моём плане, но был риск, что не станет вмешиваться. Эх… А говорил, что не может пойти против системы. Может, когда хочет.

Васильев сегодня был уже не так строг, да и напарника своего тактично отправил в архив, чтобы не грел уши, пока меня допрашивали. Он задумчиво качался на кресле, а потом махнул рукой, подписал пропуск и, предупредив о подписке, отпустил. Не за мои шикарные глаза, конечно, а из-за уважения к отцу. Премьера, товарищи… Никогда не пользовался благами его имени, а вот тут пришлось.

Счастливее меня был только Вареников. Он очень гордился собой, что сумел вытащить шефа из темницы, а значит, и с работы его в ближайшее время явно не попросят. Генка чуть ли не подпрыгивал, открывая скрипучую дверь участка, и тараторил про злоебучих омаров, которыми он готов был лакомиться хоть прямо сейчас.

В глаза шарахнуло солнце, прищурился и вдохнул густой солёный воздух, пахнущий домом. И вдруг так домой захотелось… Сесть за круглый стол и лопать мамкины пирожки с щавелем и запивать ледяным молоком. Как в детстве, чтоб аж зубы сводило.

– Слава Богу! – на спину легла тяжелая рука, совершенно не стесняющаяся той боли, что пронзила мой позвоночник от силы хлопка.

– Пап, – я зашипел и обернулся, наткнувшись на совершенно серое и унылое лицо старика. – Ты чего здесь?

– А где мне быть? Дома? Траву косить и песни петь, пока мой сын в телогрейке целину поднимает?

– Ну, ты сильно-то не преувеличивай, – я обнял его, чтобы хоть так сказать спасибо. Ведь для него это была тоже своего рода премьера. Отец вообще ненавидел козырять званиями, а к знакомствам прибегнул лишь однажды, когда деда нужно было перевозить в Москву для операции. – Посидел, подумал над своим поведением. Был неправ. Признаю. Обязуюсь исправиться.

– Матери байки свои будешь рассказывать, – он подтолкнул меня в сторону своей машины, припаркованной у самого крыльца. Боже, как давно я не ощущал этого отцовского негодования. Но и это меня сейчас не злило. Пусть шпыняет, как пацанёнка, пойманного за курением. Пусть… – Домой поехали, нас ждут. Еле отправил их без тебя. С боем практически.

– Их?

– Конечно, – папа завел двигатель, строго проследил, пока мы пристегнём ремни безопасности, и выехал с парковки, явно превышая скорость, лишь бы только свалить отсюда поскорее. – Мать там пирожки печет, пусть парень поест…

Отец поджал губы, стойко перенося обиду, боль и не срываясь в истерику с дознанием. Он закурил, с шумом выдохнул и повёз нас домой…

Глава 35

Когда Вареников понял, что ресторан с омарами обломился, то выскочил по пути, вспомнив, что не жрал и не спал уже сутки, а отец будто и рад был остаться наедине. Но вопросов так и не последовало. Он лишь нервно перебирал волны радиостанций, сам не понимая, что именно хочет услышать. И я был благодарен. Признаться, я плохо представлял, как начать рассказ. Одно дело – обрадовать батю тем, что оно СКОРО станет дедом, а совсем другое – объяснить, что сыну твоему без малого двадцать, а мы просто все проспали.

Двор родительского дома встречал странным спокойствием. Даже грозный пёс тихо порыкивал в будке, решив не высовываться, словно понимал, что все сейчас и так на грани. Отец загонял машину в гараж, а я не мог ждать. Толкнул дверь, поморщившись от тишины.

Заглянул в кухню, где на плите булькала кастрюля, возмущенно стуча крышкой. Сдвинул, убавил огонь и отхлебнул куриный бульон прямо поварёшкой, пока мама не видит. Открыл духовку, где румянились крошечные пирожки, и тихо рассмеялся. Вокруг витали знакомые уютные запахи, перебивающие сырость камеры, которой от меня просто разило. Столовая тоже была пуста, лишь из открытых дверей на веранду слышался монотонный стук граблей. Значит, мама, как обычно, успокаивается на грядках.

Вошёл в гостиную и обомлел. На цветастом велюровом диване лежала Адка. Она сжалась в клубок, натянув вязаный плед до подбородка, и тряслась, явно от стресса, что никак не хотел отпускать её. Вдохи её были глубокими, медленными. Она хоть и спала, но было заметно, как пережитое не отпускает её даже во сне.

Присел на корточки, всматриваясь в красивое лицо. Откинул черные пряди, чтобы насладиться этими смешными кляксами веснушек, дерзким бантиком губ и длинными ресницами, в которых путались утренние лучи солнца. Время ей благоволило, даже с нежностью оберегало. Красота стала насыщенной, яркой, как винтажное вино. И уже веснушки не веселили, скорее, добавляли шарма её холодной внешности, а мелкие морщинки, застывшие вокруг глаз, дарили мягкость резкому, чуть надменному взгляду.

Ночка была непередаваемо прекрасна, и чем дольше смотрел, тем сильнее сжималось моё сердце. Как жаль, что я не увидел, как она взрослеет, как превращается из задорной девушки в роковую красавицу с дурманом пьяной ночи в глазах. Моя милая девочка с кисточками и мольбертом. Чуть склонился, потянул носом… Но. От неё больше не пахло красками. Лишь сладкий шлейф дорогого парфюма и резкость валерьянки.

Это было невозможно! Просто