урожай давал в распоряжение крестьян огромные излишки зерна[1239]. Этот избыток зерна привел к образованию «ножниц цен» на промышленные и продовольственные товары, так, например, «в Павлодаре в среднем для сельскохозяйственных продуктов вздорожание выразилось в цифре 15 раз, — а для промышленных продуктов в 45 раз»[1240]. Тем самым воспроизводилась ситуация при которой крестьяне отказывались сдавать хлеб царскому правительству во время мировой войны.

Конфликт между крестьянами и колчаковским правительством был радикализован нестабильной финансовой системой; неопределенной земельной политикой, реквизициями и усиленным налоговым гнетом. Именно «повышение налогов, — по мнению В. Эльцина, посвятившего свою работу исследованию причин крестьянского движения в Сибири в период Колчака, — при одновременном понижении товарности и денежной доходности сельского хозяйства создало непосредственную причину крестьянского движения»[1241].

Усиление налогового гнета, подтверждал Мельгунов, «было воспринято (сибирским) крестьянством, как покушение на свободы от всяких государственных повинностей, которые, казалось им, только что были завоеваны»[1242]. К окончательному перелому в настроениях крестьян привело своеволие местных начальников и «грабеж…, — который, по словам Гинса, — стал распространенным явлением. Пьянство, порки, погромы…, составляли бытовое явление»[1243].

В результате вскоре после прихода Колчака «все деревни… (оказались) настроены по-большевистски, — говорилось в одном из документов того времени, — (крестьяне) всячески препятствуют нашим отрядам, не дают подвод, хлеба, питания, сбивают ложными сведениями… в селе Вознесенском в бою участвовали жители: стреляли из домов и огородов, выдавали красным всех скрывавшихся при отступлении Славгородского отряда наших солдат, били их лопатами, граблями, отказывались давать подводы даже для раненых»…»[1244].

Юг — являлся основным поставщиком товарного зерна империи, но и там крестьяне поголовно восстали против белых. «Окружная администрация Черноморской губернии оказалась в некоторых местах корыстной и преступной, — оправдывался Деникин, — войска злоупотребляли не раз реквизициями; контрразведка вносила своими действиями элемент произвола; карательные экспедиции были суровы. Все это правда. Но, с другой стороны, в Черноморье более чем где-либо, по бытовым и историческим условиям власть встречала противодействие населения во всех законных и естественных требованиях. Кары и репрессии вызывались тяжелой необходимостью — тем обстоятельством, что население знало хорошо свои права, но решительно уклонялось от всяких тягот и повинностей государственных»[1245].

Противодействие крестьян радикализовывалось тем, что местная власть на огромном пространстве занятом войсками Деникина, «была вручена уцелевшим остаткам царской администрации, старым земским начальникам, воскресшим приставам и вернувшимся помещикам. Эти люди стали управлять старыми способами, исходившими, прежде всего из желания перевешать как можно больше «серой скотинки» за все то, чего она их лишила. Наезжая в качестве царьков… эти люди…, при поддержке и содействии государственной стражи отнимали у крестьян скот и другое имущество, пороли их, совершали над ними самые грубые насилия и очень скоро, — отмечал плк. Раупах, — подняли все население на дыбы. В короткое время их хозяйничанья богатейший хлебный район стал испытывать острый недостаток в хлебе»[1246]. «Деревня, — подтверждал плк. Штейфон, — охладевала к Добровольческой армии и в одинаковой степени отвернулась и от белых и от красных…»[1247].

* * * * *

Гражданская война привела к тому, что «на Руси, — приходил к выводу видный представитель либеральной деловой среды А. Бубликов, — в сущности, ни стало никакой власти. А между тем потребность во власти сильной чувствовалась всеми…»[1248]. «Когда регулярная (гражданская) война прекратилась, на сцену выступили местные бандиты», и тогда, подтверждал с Украины меньшевик А. Мартынов, «крестьяне стали искать сильную власть, которая пускай и была жестокой, но гарантировала стабильность»[1249]. «По правде скажу, что наши крестьяне так устали, что хотят только спокойствия, — приводил ген. Сахаров слова одного из сибирских священников, — да чтобы крепкая власть была, а то много уж больно сброда всякого развелось за последние годы… А до остального они равнодушны: что белые, что красные, — они не понимают и не хотят никого»[1250].

«И город и деревня жаждали власти, — подтверждал Штейфон, — власти не призрачной, а твердой и справедливой. В представлении населения мы должны были быть именно такой властью. События однако показали, что мы не могли или не сумели оправдать этих ожиданий. Возможно, что это было бы еще полбеды, если бы добровольческая власть оказалась нетвердой или пристрастной, жизнь так или иначе приспособила бы даже и такую власть к нуждам населения. В действительности оказалось худшее: совсем не было власти…»[1251].

«У «белых», — подтверждал Гинс, — никто даже из лучших профессиональных политиков не сумел найти методов успокоения революционной стихии…»[1252]. «Мы не учли элемента времени и степени напора народной стихии», — оправдывался Деникин[1253]. И повсюду тыл белых армий представлял одну и ту же картину, которую описывал колчаковский плк. И. Ильин: «нет ни определенной системы, ни закона, а если и встречается что, так это произвол или же месть: «Погодите, сволочи, мы вам покажем, как землю отнимать у помещиков!»»[1254].

У «красных» бесплатные реквизиции, называвшиеся в «Белых» армиях «самоснабжением», существовали только в первый год. В дальнейшем «красноармейцам на фронте был отдан строжайший приказ не трогать населения и за все взятое платить по установленной таксе. Адмирал (Колчак) несколько раз отдавал такие же приказы и распоряжения, но у нас, — сокрушался военный министр его правительства Будберг, — все остается писанной бумагой, а у красных подкрепляется немедленным расстрелом виновных»[1255].

В Красной армии с 1919 г. реквизиции производились особым органом снабжения — Чусоснаба́рмом, во главе которого стоял ответственный и подлежавший контролю партийный работник[1256]. «Избавить население от насилий и грабежей они, конечно, не смогли, — отмечал Раупах, — но это были уже наказуемые злоупотребления, а не руководимое и поощряемое начальством повальное ограбление городов и сел, ставшее бичом населения территорий, занятых белыми»[1257]. Не случайно, побывав под властью белых, крестьяне все сочувственнее относились пускай и к жестокой, но всё-таки власти красных.

Примером могла служить ситуация на Украине, которая в более контрастных формах передавала настроения всего русского крестьянства: «Когда петлюровские войска, низвергнув гетмана Скоропадского, заняли Киев, украинские социал-демократы, стоявшие близко к Директории, говорили, что Директория, борясь за «самостийность» Украины, считает себя вынужденной выставить сейчас в области внутренней политики большевистскую платформу (национализацию земли), ибо иначе и месяц не пройдет, как быстро нарастающая волна большевизма в крестьянских массах ее сметет с лица земли. Когда я, — вспоминал А. Мартынов, — из Киева вернулся в Подолию, я убедился, что это правда.

Крестьяне тут говорили в один голос: мы все большевики! Но как только Советская власть ввела разверстку и упразднила свободную торговлю хлебом, крестьяне, подстрекаемые кулаками, завопили: «Не треба нам комунии!» и перекрасились в