волнения и антагонизмы, показали нам человека в совершенно ином виде, ничуть не похожим на… рационалистического «пай-мальчика». Перед нами, — отмечал П. Сорокин, — выступил человек-стихия, а не только разумное существо, носитель злобы, жестокости и зверства, а не только мира, альтруизма и сострадания, существо слепое, а не только сознательно-зрячее, сила хищная и разрушительная, а не только кроткая и созидательная»[1268]. «Человек по количеству и качеству своих биологических инстинктов-рефлексов, — приходил к выводу Сорокин, — представляет собою бомбу, начиненную множеством сил и тенденций, способную взорваться и явить картину дикого буйства»[1269].

«Эмоции, — замечал в этой связи видный психолог Н. Ланге еще в 1896 г., — не только играют роль важнейших факторов в жизни отдельной личности, но они вообще самые могущественные из известных нам прирожденных сил. Каждая страница в истории отдельных лиц и народов доказывает их непреодолимую власть. Бури страстей погубили больше человеческих жизней, опустошили больше стран, чем ураганы, их поток разрушил больше городов — чем наводнения»[1270].

С особой силой эти эмоции вспыхивают в период революций, поскольку, отмечал американский социолог Ч. Эллвуд, «в революциях всегда есть тенденция возврата к чисто животной деятельности, вследствие разрушений бывших привычек. Итогом может быть полное извращение социальной жизни в сторону варварства и животности, ибо борьба, как одна из самых примитивных форм деятельности, стимулирует все низшие центры активности… Она освобождает примитивные инстинкты человека, контролируемые с таким трудом цивилизацией…»[1271].

Месть

Все, что накапливалось годами, столетиями в озлобленных сердцах против нелюбимой власти, против неравенства классов, против личных обид и своей, по чьей-то вине изломанной жизни, — все это выливалось теперь наружу с безграничной жестокостью.

А. Деникин[1272]

Как относились крестьяне к своему положению? Этим вопросом задавался Салтыков-Щедрин, который дал на него ответ еще в 1880-м г. словами одного из своих героев «Мальчика без штанов»: «С Колупаевыми мы сочтемся»[1273]. «Надоело нам. С души прет, когда-нибудь перестать надо. Только как с этим быть? Коли ему сдачи дать, так тебя же засудят, а ему ругателю ничего…»[1274]. «Месть ее (России) жителей будет особенно страшной, — предупреждал А. Кюстин в 1839 г., — по причине их невежества и многотерпеливости, которой рано или поздно может наступить конец»[1275]

Исследованию существующих в этой области закономерностей в Америке посвятил свою книгу Г. де Бомонт, в ней он показал, «как велики страдания рабства и как глубоко оно влияет на традиции после того, как оно юридически прекратило свое существование. Прежде всего, это вторичные следствия зла, первопричина которого исчезла»[1276]. Настроения негров передавал один из героев книги: «Низшая раса! Так ты говоришь! Вы измерили негритянский мозг и сказали, что в этом узком черепе нет места ни для чего, кроме скорби… Вы ошибаетесь; ваши измерения были ошибочны; в этой грубой голове есть место, которое содержит в себе мощную способность, способность к мести неумолимой, мести, ужасной… Он пресмыкается! Да, в течение двух столетий он пресмыкался у твоих ног, но когда-нибудь он встанет и посмотрит тебе в глаза, и убьет тебя»[1277].

В России, чем дальше, тем больше понимание неизбежности приближающегося часа расплаты завладевало всем образованным русским обществом. Передавая свои ощущения от посещения России, известный писатель Джером К. Джером в 1904 г. отмечал, что «в глубине русской натуры притаилась склонность к чудовищным поступкам. Рабочие — рабы более правильное название для них — позволяют эксплуатировать себя с молчаливым терпением культурных существ. И все-таки каждый образованный русский, с которым вы говорите по этому вопросу, отлично знает, что революция приближается… Гроза собирается, — говорил один и них, — временами я совершенно отчетливо слышу запах крови в воздухе. Сам я стар и, быть может, не увижу ничего, но детям моим придется пострадать, пострадать, как всегда приходится детям страдать за грехи отцов. Мы сделали из народа дикого зверя, и вот теперь этот дикий зверь, жестокий и неразборчивый, набросится на нас и растерзает правого и виноватого без различия. Но это должно быть. Это необходимо…

Люди, подготавливающие в настоящее время революцию в России, насчитывают в своих рядах государственных деятелей, военных, женщин, богатых землевладельцев, благоденствующих торговцев и студентов, знакомых с уроками истории. Все эти люди не обладают ложным понятием относительно того слепого чудовища, в которое они вдыхают жизнь. Они хорошо знают, что чудовище это растопчет их, но вместе с тем им хорошо известно, что заодно с ними будут растоптаны несправедливость и невежество, ненавидеть которые они научились сильнее, чем любить самих себя.

Русский мужик, поднявшись, окажется более ужасным, более безжалостным, чем люди 1790 года. Он менее культурен и более дик. Во время своей работы эти русские невольники поют унылую, грустную песню. (Дубинушка — В. Г.) Они поют ее хором на набережных, обремененные грузом, на фабриках, в бесконечных степях, пожиная хлеб, который, может быть, им не придется есть… Но припев после каждой строфы один и тот же. Если вы попросите первого попавшегося русского перевести вам его, то он пожмет плечами.

— Да это просто значит, — скажет он, — что их время также наступит когда-нибудь.

Эта песня — трогательный и неотвязчивый мотив. Ее поют в гостиных Москвы и Петербурга; во время ее пения болтовня и смех исчезают, и через закрытую дверь вползает молчание, словно холодное дуновение. Эта песня напоминает жалобный вой ветра, и в один прекрасный день она пронесется над страною, как провозвестник террора»[1278].

Не могу молчать

Вы, правительственные люди, называете дела революционеров злодействами и великими преступлениями, но они ничего не делали и не делают такого, чего бы вы не делали в несравненно большей степени.

Л. Толстой, 1908 г.[1279]

Первая русская революция началось в 1905 г. Ее характер наглядно передавали телеграммы помещиков и местных властей: Тамбовский предводитель дворянства — Витте 29 октября: «Губерния в опасности; в уездах Кирсановском, Борисоглебском сожжены, разграблены более тридцати владельческих усадеб; ежедневно получаются известия о новых разгромах. Возможные меры приняты, но войск мало, часть их отозвана»… На другой день шла телеграмма губернской земской управы: «Аграрное движение быстро растет, масса усадеб уничтожена; землевладельцы бегут; количество войск слишком недостаточно. Путь убеждений не действует на массы; необходимы войска и немедленная замена введенной в губернии усиленной охраны военным положением»[1280].

Помещики из Симбирской губернии: «В уезде плохо; умиротворить крестьян может только военное положение… кругом погром и разорения», «Весь Курмышский уезд охвачен аграрными беспорядками. Более 20 имений ограблено и