– Я… Я… – утробный хрип, обращающий личное местоимение в междометие на границе смерти и жизни.

Человек вежливо подождал, давая возможность Свордену процедить сквозь легкие, глотку, голосовые связки и сурдину все еще неповоротливого языка то, что ему так хотелось сказать. Но распятое тело отказывалось подчиняться невыносимому желанию прорваться сквозь завесу немоты.

– Сломали жизнь? Исковеркали судьбу? Отняли самое дорогое? Не слишком ли много оправданий, чтобы втоптать самого себя в грязь бессмысленности, откуда и впрямь не восстать без искупительной жертвы? Вот вам еще измышление, ничем не хуже этих ваших насекомых и плотоядных.

– …оч…..оч… – пунктир агонии, позаимствованная тень смерти, чтобы клекотанием вырвать из себя продолжение того важного, которое Сворден не мог не сказать длинноволосому человеку.

– Сжечь все мосты, дабы рискнуть стать живым. Разве не это почувствовали и вы в первый раз? Вы уничтожили железку, перенесшую вас в жуткий мир подлинной жизни. А что должен был уничтожить я? – человек вцепился в волосы на макушке длинными бледными пальцами, больше уместными талантливому пианисту, нежели бездарному функционеру неумолимой поступи истории.

– …ень…..ень… – два пса продолжают грызню, в клочья раздирая рубища, то катаясь неразличимым клубком, то замирая в странных полузвериных-получеловеческих позах друг перед другом, раздувая щеки и брызгая кровавой слюной.

– Поступить по древнему рецепту? Убить лучшего друга и обвинить в этом злейшего врага? Что ж… Мне всегда давался спецкурс средневековой интриги. Помнится нам преподавал весьма занятный старичок, у которого кого-то там убили. Лучший урок – урок смерти, не так ли? – человек поднял вверх бледное лицо и жутко осклабился. – Тот однофамилец моих… гм… ну, скажем так, прародителей, хорошо это понимал. Как, кстати, он? Совесть не мучает? А геморрой?

– …ви… – Сворден вытолкнул из глотки еще шевелящийся кусок мяса, изверг из себя слизистую мерзость.

Длинноволосый наклонился к подножию, точно желая внимательнее рассмотреть овеществленную гниль вины. Потрогал пальцем, вытер испачканный кончик о столб.

– А вот интересно – почему именно программа? – вскинулся человек. – Почему он всегда толковал о какой-то программе? Из-за дурацких баклашек? Или так уверовал в Теорию Прививания? А? Почему, собственно? Как вам такая гипотеза – на меня вышли мои… – человек потер подбородок, – все никак не придумаю для них подходящего названия… Вандереры – как-то уж совсем затаскано и отдает истеричной скандальностью. Творцы или, пуще того, родители – склоняют к религиозному экстазу. Тут необходимо нечто нейтральное, холодное, отстраненное… ОНИ. Пусть будут “они”.

Псы-охранники обессилели, пластом растянувшись на полу, держа в зубах по ботинку и угрожающе урча.

Металлическая лента, в отверстиях которой крепились фермы, вдруг дернулась и медленно поползла вдоль руин, сооруженных нечеловеческой рукой, ибо ни человеку, ни даже времени не под силу измыслить, воздвигнуть и разрушить геометрию пересекающихся параллелей, односторонних плоскостей и вывернутых объемов.

Растянутые на фермах тела, до того обвисшие нелепыми набросками предстоящих мучений, ожили, зашевелились, задергались, пробуя на прочность стальные челюсти, что впились в запястья и лодыжки, вознося древним руинам протяжный стон отчаяния.

– Так вот, – человек пошел рядом, отводя пальцами пряди волос, которые боковой ветер укладывал на белое лицо, точно погребальный саван. – Представьте, что здесь на меня вышли они и все рассказали – когда, зачем и почему, и даже – как. Убеждения – великая вещь! Разве сравнить силу человека с убеждениями и силенки безмозглого робота, что мечется по планете, пытаясь доказать себе, что никакой он не электрический болван с щелкающими реле в мозгу, а очень даже живое существо, хоть порой и искрящее от напряжения!

Гул нарастал, и человеку приходилось почти кричать:

– Не так все было! Не так!

Багровые тени пали на развалины. Лента задергалась, словно пытаясь стряхнуть с ферм предуготовленных агнцев, а мрачные копхунды лежали, шли, бежали, высунув языки и поводя боками, не в силах пропустить предлагаемую трапезу.

Тело стремительно оттаивало. Пот заливал глаза, точно кислотой разъедая нечеловеческий пейзаж. Нагромождения ветхих воплощений неевклидовых объемов дышали в унисон – грозное предзнаменование грядущего пробуждения. Шевелились поля полупрозрачного эпителия, щупальцами стараясь дотянуться до огрызающихся копхундов. Распахивались черные колодцы, ведущие в бездну, и два потока – человеческих тел и страшных чудищ с клешнями и паучьими лапами – смешивались, двигались в странном хороводе, и, расходясь, продолжали свой путь по бесконечному лабиринту чуждой воли и непостижимого разума.

Сворден видел, как нетерпеливый зверь сделал отчаянный прыжок, вцепился в живот одной из жертв, распорол его когтями и повис, рыча, на окровавленных кишках.

Мир трещал и проседал от чудовищного давления, как будто кто-то извне протискивал внутрь руку, надеясь нащупать утерянную вещь. Точно уникальная машина бесконечно приближалась к пределу сингулярности, разменивая уже никому ненужное знание на ужасное далеко, откуда нет возвращения ни пастырям, ни стаду.

Пальцы отчаянно хватались за сбитую, пропитанную потом простыню, веки преодолевали свинцовую тяжесть кошмара, но упрямый химизм снотворного крепко держал за ноги пытающуюся сбежать жертву.

– Еще не все… – противный скрежет ожесточенной совести. – Не пройден даже первый круг…

– Как же так?! – визжал шершавый долг – контрацептив душевных мук от любых жутких преступлений. – Как же так?! Я был при исполнении! Я не успел! Я верю старику с веснушчатой лысиной!

И женщина продолжала страшно кричать. И жизнь с трудом, неохотно покидала тело, которое уже не просто лежало и шептало в потолок безумные стишки, а вздрагивало, выдавливая из ран пузырящуюся кровь. Каркали птицы. Воняло серой.

Стальная лента с висящими на фермах телами плотной спиралью уходила в бездну воронки, из ее пристального зрачка клубился синеватый дым. Руины опоясывали ступенчатое отверстие, кое-где переваливаясь через край дырчатыми глыбами, и сквозь них безостановочно двигался хоровод распятий.

Тьма густой пастой выдавливалась из отверстий уступов и растекалась среди ферм, превращаясь в антрацитовые лужи, чья поверхность вдруг разбивалась вихрями.

В мерцающем тумане, что кривым зеркалом простирался над колоссальной воронкой, ритмично раскачивались узкие тени, набираясь смелости нырнуть в кровавое марево и склюнуть очередную жертву.

Злая щель предстала вся и сразу, лишенная избирательной оптики милосердия, ужаса, скрывающих порой чудовищные бездны, что подстерегали беззаботных созданий. Она кровавым тавром отпечатывалась в мозгу, мучительной болью заставляя чем-то, но не глазами, ведь их так просто прикрыть веками, до бесконечности всматриваться в обугленную печать, где среди рубцующихся складок таились все новые и новые пытки души, попавшей в неумолимый жернов вины.