– К чему это ты клонишь?

– Одна или с кем-то? – повышает он голос.

Мне больно слышать его крики.

Мне очень горько.

Что происходит? И, прежде чем я протестую, звонок прерывается.

Как дура смотрю на телефон.

Он повесил трубку?

Этот мудак повесил трубку?

Я в ярости набираю его номер. Сейчас он узнает, что значит повышать на меня голос. Но когда слышатся длинные гудки, Эрик сбрасывает звонок. Это приводит меня в бешенство. Пробую дозвониться ему еще три раза, но результат один и тот же.

Я в истерике. Я нервничаю. И, как назло, еще и беременна!

Если бы Эрик сейчас попался мне под руку, я бы его убила!

Понятия не имея, что делать дальше, решаю проплыть несколько кружков. Мне это просто необходимо.

Надеваю купальник, но, когда подхожу к краю бассейна, желудок снова сжимается, и я бегу в ванную.

Когда приходит Флин, я сижу на краю бассейна абсолютно растерянная. Мальчик обнимает меня сзади и целует в щеку. Очарованная этим проявлением любви, которая мне так необходима, закрываю глаза и шепчу:

– Спасибо, милый. Мне это было очень нужно.

Будучи очень смышленым, мальчуган садится рядом, смотрит на меня и спрашивает:

– Ты поссорилась с дядей?

Я совсем не в духе, но отвечаю:

– Нет, солнце мое. Дядя в Лондоне, поэтому с ним трудно поссориться.

Мальчик смотрит на меня, кивает и молчит. Он делает свои выводы. Вдруг мой желудок жалобно урчит от голода, и Флин, удивленый этим звуком, спрашивает:

– Что там у тебя внутри, чужой[29], что ли?

В этот момент я заливаюсь смехом и никак не могу остановиться.

Опять все какое-то сюрреалистическое.

Я беременна, а Эрик, человек, который должен быть рядом со мной и осыпать поцелуями, потому что скоро станет отцом, сердится на меня.

Осознав, что перегибать дальше некуда, говорю:

– Пойдем поедим, или я сейчас съем тебя.

Вечером, когда Флин идет спать, я снова оказываюсь одна в огромной гостиной в компании Трусишки. Делаю ему знак, и он прыгает ко мне на диван. Пусть воспользуется этим, пока нет Эрика.

Звоню Эрику. Он не отвечает. Почему он так сердится? Включаю телевизор и пялюсь в экран. Мне так нужно поделиться с кем-то тем, что со мной происходит! Глажу Трусишку. Он поднимает голову, смотрит на меня, и я говорю:

– Трусишка, я беременна. У нас будет маленький Циммерман-Флорес.

Похоже, пес понимает мои слова и, снова опустив голову, закрывает глаза лапой. Я грустно улыбаюсь. Даже он понимает, что это безумие.

Одиннадцать часов вечера. Эрик мне так и не позвонил, и я решаю пойти к себе в комнату. Еле волочу ноги. В ванной чищу зубы и замечаю пачку сигарет. Бросаю ее в мусорное ведро как раз в тот момент, когда звонит мобильный. Эрик. Ну наконец-то!

– Привет, любимый, – здороваюсь я, ни капельки не желая с ним спорить.

В трубке слышится сильный шум, и он произносит:

– Когда ты собиралась мне об этом рассказать?

Я в шоке сажусь на унитаз. Осматриваюсь вокруг в поисках скрытой камеры. Он знает, что я беременна? И спрашиваю:

– Что именно?

– Ты сама прекрасно это знаешь. Ну, так ты – молодец…

– Нет, я не знаю…

– Знаешь! – орет он.

Я в замешательстве хмурю брови. Если бы ему рассказали о беременности, он не был бы таким взбешенным. Эрик выпил, и меня это очень беспокоит. Он впервые так напился, и это крайне странно.

– Эрик, где ты?

– Пью.

– Ты с Амандой?

Он смеется. Мне не нравится его смех.

– Нет, я не с Амандой. Я один, – отвечает он.

– Значит так, Эрик, – говорю я, не повышая голоса, – ты можешь мне объяснить, что происходит? Я ничего не понимаю и…

– Ты сегодня встречалась с Бьорном?

– Что?

– Не строй из себя невинную, любимая, я хорошо тебя знаю.

– Да что с тобой происходит? – в отчаянии кричу я.

– Как я раньше этого не заметил! – орет он. – Мой лучший друг и моя жена – любовники!

Он что, спятил?

Пьяный, да еще и больной на голову! Звонок опять прерывается.

Не понимая ничего из того, что он мне наговорил, перезваниваю. Он не отвечает. Желудок снова съеживается, и происходит то, что должно. Прощай, ужин!

Этой ночью я не сплю. Мне бы знать лишь, что с Эриком все в порядке. Он так напился! Я безумно переживаю. Боюсь, что с ним что-то случится, и звоню ему сотню раз, но он не отвечает. Отправляю ему несколько электронных писем. Знаю, что он их прочтет. Но все впустую – на них он тоже не отвечает.

Я думаю о Бьорне. Может быть, мне стоит позвонить ему и рассказать о случившемся? Но потом отказываюсь от этой мысли. Сейчас пять утра – не самое подходящее время для бесед.

В половине седьмого, после ужасной бессонной ночи, так и не связавшись с Эриком, я сижу на кухне, где меня, к своему большому удивлению, обнаруживает Симона.

– Почему ты так рано встала?

Я кривлюсь и начинаю рыдать. Симона в замешательстве. Садится рядом со мной и, как мама, вытирает мне слезы, пока я говорю и говорю без остановки. Она ничего не понимает.

Когда ей наконец удается успокоить меня, я, умалчивая о беременности, рассказываю, что произошло у нас с Эриком. Она растеряна.

Симона знает, что я обожаю и люблю своего немца так, как это умеют далеко не многие на свете, и понимает, что Бьорн – самый лучший друг для нас обоих.

В восемь часов утра она идет будить Флина, а когда в половине девятого мальчик заходит вместе с ней на кухню и видит, в каком плачевном я состоянии, спрашивает, присаживаясь рядом:

– Ты поссорилась с дядей, да?

На этот раз я киваю. Не могу этого отрицать. К нашему с Симоной удивлению, он говорит:

– Уверен, что дядя неправ.

– Флин…

– Ты – очень хорошая мама, – настаивает он.

И я, как плаксивый мишка, снова начинаю рыдать. Он назвал меня мамой. Никто не сможет меня успокоить.

Вскоре, когда Симона подает Флину завтрак и Норберт приходит забрать его в школу, я решаю поехать вместе с ними. Свежий воздух пойдет мне на пользу. Всю дорогу мой маленький кореец-немец крепко держит меня за руку и не отпускает. Это, как всегда, придает мне силы. Когда он целует меня, прежде чем выйти из машины, чтобы никто это не заметил, я наконец улыбаюсь. Когда он уходит, я прошу Норберта немного подождать, и выхожу из машины.