– Знаете, Борис, мне тоже не верится, но всегда лучшеперестраховаться. Может, вам не жалко свою репутацию, а я своей дорожу. Ипотом, чем черт не шутит, пока господь почивает. От греха подальше…

Он умолк и сделал небольшой глоточек из рюмки, которуюпринес с собой из гостиной и все это время крутил в руках.

– Весь вопрос в том, что им сказать. – Он выразительнокивнул в сторону двери, ведущей в гостиную. – Они все теплые и протрезвеютне скоро, вряд ли они в состоянии осознать то, что мы с вами тут обсуждаем. Ипотом, актеры вообще люди импульсивные и непредсказуемые. Начнешь объяснять,что им грозит опасность, а они не поверят и начнут ходить-бродить всюду водиночестве. Или наоборот, поверят да перепугаются до такой степени, что тут женачнут укладывать вещи и первым же самолетом – домой.

– Да и пусть, – горячо сказал я. – Чем дальшеотсюда – тем лучше. Пусть перепугаются и уезжают.

– Вы не понимаете, – оборвал меня Рудин. – Жюризакончило работу, все премии уже распределены, часть членов жюри уехала. Литвак– председатель жюри, он должен вручать призы. Руслан получает вторую премию замужскую роль. Катерина, правда, не получит ничего, но она задействована вцеремонии, весь сценарий уже утвержден и все отрепетировано. Вы представляете,что получится, если они уедут? Кому вручать премию Руслана? Кто вообще будетвручать премии? Жюри в полном составе уже не собрать, так что решение изменитьневозможно. Лауреат должен выйти на сцену и лично получить приз. Этонепреложный закон. Не объяснять же всем и каждому, что Литвак и Руслан Кийкоиспугались угрозы и сбежали. И потом, кем заменить Катерину? Нет, нет и нет. Отом, чтобы они не участвовали в закрытии, и речи быть не может.

– Борис прав, – мягко заметил Юрцев. – У меня естьдругое предложение. Можно сказать, что программа слегка изменилась и выезжатьна гастроли нужно не в десять утра, а, например, в семь или даже в шесть.Погрузить их в машину, отвезти в мой охотничий домик и там спрятать, а завтрапрямо перед закрытием привезти обратно. Сейчас они много выпили и плохо соображают,так что вести с ними серьезные разговоры бесполезно, а потом, когда они придутв себя, можно все им объяснить. Даже если они сильно испугаются, из охотничьегодомика они никуда не денутся, глухой лес и никакого транспорта. И оттуда –прямо на церемонию.

– А что, – оживился Рудин, – это выход. Прекраснаямысль, Олег Иванович. Мы так и сделаем.

По тому облегчению, которое отразилось на его смуглом лице,было понятно, что он с радостью скинул с себя бремя принятия решения. Если чтослучится – виноват не он со своей хреновой службой безопасности, а Юрцев. Еслиничего не случится – опять же инициатором поездки в охотничий домик был тот жеЮрцев, перестраховщик несчастный. Для Бори Рудина все складывалосьнеобыкновенно удачно, и я еще раз подумал о том, что он мне ужасно не нравится.Ладно, главное вывезти отсюда святую троицу, эмоции можно оставить на старость.

* * *

Мы с Рудиным стояли на крыльце гостиницы и смотрели вследудалявшемуся автомобилю «Форд-Скорпио», который увозил подальше в лес ИгоряЛитвака, Екатерину Иванникову и Руслана Кийко. Предыдущие два часа былисовершенно сумасшедшими, капризные люди искусства никак не могли взять в толк,почему нужно выезжать в такую безумную рань. Потом они отправились по своимномерам собирать вещи, а поскольку все жили не в одноместных номерах, а ссоседями, то пришлось потратить еще какое-то время на то, чтобы в сутолокепьяного гульбища этих соседей найти и разобраться с ключами. Почему-то в ихсреде не был популярным такой простой способ, как сдача ключа портье. Ключи отномеров непременно должны были передаваться из рук в руки с многочисленныминаставлениями: это не трогать, то не перевешивать, этим не пользоваться, это невключать, а если позвонит Иван Иваныч, сказать ему то-то и то-то и ни в коемслучае не говорить этого. В процессе сборов и поисков соседей наши подопечныепостоянно то здесь, то там прикладывались к рюмке, на каждом углу застревали сразговорами и вообще никуда не торопились, а я дергался, считал секунды имечтал только об одном: поскорее убрать их из гостиницы и хотя бы два часапоспать. Наконец в половине шестого утра они уехали, и меня немного отпустило.

* * *

Проснулся я оттого, что солнце било мне прямо в глаза.Наконец-то пасмурная погода кончилась, зато теперь снова будет изнуряюще жарко.Почувствовав ноющую боль в затекшей шее, я открыл глаза и понял, что уснулпрямо в кресле в номере Рудина, в его уставленной бутылками, прокуреннойгостиной. На часах было без четверти семь, я проспал всего какой-нибудь час.

Из кабинета до меня донесся приглушенный женский голос. Яприслушался и узнал свою бывшую благоверную. По отдельным репликам, которые мнеудалось уловить, стало понятно, что они обсуждают вопрос о том, где ей сегодняспать, здесь или у себя в номере. Интересно, в ком это проснулась деликатность,в Рудине или в Маргарите?

Я встал, стараясь произвести как можно больше шума, и Бористут же возник на пороге гостиной, при этом выражение лица у него было почему-тосмущенным. Он что же, полагал, что я не знаю о его отношениях с моей бывшей женой?Или Ритка и ему голову заморочила рассказами о моей феерической ревности инепреходящей любви к ней одной?

– Прошу меня извинить, я свалился прямо здесь и, наверное,помешал, – сказал я вполне дружелюбно. – В соответствии с вашимфестивальным режимом сейчас самое время ложиться спать, так что я вас покидаю.

Рудин вяло пожал мне руку и попрощался, а стыдливаяМаргарита даже нос из кабинета не высунула.

Я спустился в холл первого этажа и сразу же наткнулся наГеннадия Гольдмана, сотрудника оргкомитета фестиваля, того самого, которыйвстречал опаздывавшую на пресс-конференцию Ольгу Доренко. Судя по бодрому исвежему виду, он не собирался ложиться спать. Гольдман сидел в кресле подпальмой в кадке и возился с какими-то списками, разложенными перед ним на низенькомквадратном столике. Он меня не узнал, но все равно был приветлив исловоохотлив.

– Доброе утро, – сказал я, подсаживаясь к нему. –Все – в койку, а вы – за работу? Когда же вы отдыхаете?

Он оторвался от бумаг и сладко потянулся, подмигнув мне приэтом.

– Вы будете очень смеяться, но отдыхаю я ночью. А еслисерьезно, то ведь завтра закрытие, и уже сегодня начинают съезжатьсяжурналисты, и я должен их всех встретить и обеспечить аккредитацию, при этомпроследить, чтобы ее не прошли те, кого мы не любим.

– Да здесь же их полно, – удивился я. – Неужели вРоссии остался хоть один журналист, которого здесь нет?

– О!

Гольдман сделал выразительный жест пальцами обеих рук,который свидетельствовал о неизмеримом числе тружеников пера, которые пока ещене посетили благословенную южную землю.

– Те, что толкутся здесь с самого начала, это примернопроцентов сорок всех тех, кто собирается написать о фестивале. Ну, ещепроцентов десять прискакали сюда после того, как погибли Оля и Люся. Остальныеявятся к финалу. И если мы не хотим с ними ссориться, если мы хотим, чтобы вовсех газетах был отмечен высокий уровень организации кинофестиваля и прозвучаливсякие прочие дифирамбы, в том числе Рудину и спонсорам, все представителипрессы, радио и телевидения должны уехать из аэропорта на машинах и всех ихздесь должны ждать как родных. То есть с местами в номерах, едой в ресторане иулыбкой на лице. А несчастный еврейский мальчик Гольдман обязан все этообеспечить. Ну положим, я могу организовать еще сто койко-мест и сто порцийгорячей еды, ну допустим, спонсоры дали десяток машин для разъездов, но где янаберу им столько улыбок на лице? Оно у меня одно, а все остальные лица будутдрыхнуть часов до двух.