многоэтажек, назывались кровельщиками, заходили в подъезды и просовывали в щели почтовых ящиков какие-то листочки.

– Люди несчастливы. Почти все. И знаешь почему? Я знаю. Никто не говорит с ними как с ними. Лично с ними. Внезапным разговором, который нажмет на спрятанную далеко в сердце клавишу, – говорил Ан и доставал из сумки очередной листочек.

Или:

– Главное, чем надо заниматься, – счастьем. Так же, как заниматься любовью. И вот, людям не с кем заниматься счастьем. Мы не знаем, как это делать. И вместо счастья занимаемся голзкой мастурбацией. В эмоциональном, чувствительном смысле я имею в виду. Только потому, что не с кем заняться счастьем. И никто на клавишу не нажимает. Эту возможность мы все мимо кармана кладем.

– Какого кармана, какую клавишу? Ничего не понял.

– С людьми никто не говорит, Мартын. Люди друг с другом не говорят, потому что стесняются или боятся. А государство не говорит, потому что несчастливый человек – их клиент, с ним проще работать. Я в Радио для того, чтобы с людьми кто-то говорил. На человеческом языке, а не на пластиковом.

Он помолчал и продолжил:

– Я скажу вам страшную вещь: все они, особенно Володя и Баобаб, верят, что «Радио NN» создаст революцию. Для них это политика. Я – только им не говорите! – не верю в это. Радио, которое мы делаем, – это разговор, единственный, который теперь возможен. И хорошо, что он пиратский, случайный, что он как ковыляющий заяц. Хорошо, что у нас то твои письма, то лекция Зализняка, то песня Мамонова о солдате, то правда о репрессиях. Неважно. Это просто воздух, жизнь, которую мы воруем.

– В смысле, воруем?

– Ну движение, жизнь, украденные у времени. А время стоит столбом.

– Мне кажется, время меняется. Оно куда-то пошло, уже не стоит столбом. Пилится на фрагменты, сокращаются подземные толчки.

– Ты почти цитируешь Андрея Критского. Его канон. Не помнишь? «Душа! Близится конец, близится, и ты не радеешь, не готовишься, время сокращается – восстановись! Протекает время как сон, как цвет – зачем же мы напрасно суетимся?»

– Нет, я не уверен, что вообще читал это.

– Ну так вот. Что я говорил? Время протекает как цвет… сокращается… восстановись… столбом… подземные…. Да. Наш друг, его звали Петр. Он меня всему легонько учил. Читал мне Антония Сурожского. Так вот, надо говорить. Надо дать человеку его личного собеседника, с которым можно заняться счастьем. Знаешь, куда я хожу каждый вечер, когда ты идешь в свои «Пропилеи»? Я прохожу квартал за кварталом, жилые и нежилые массивы, и подкладываю в почтовые ящики маленькие листочки, бумажки. Да, такие: размером с мою ладонь, с ноготь Баобаба. Я пишу на них разные фразы.

– Или подкладываете книжки с закладками?

– Или книжки подкладываю. Или вырезаю из старого журнала фотографию, репродукцию из альбома. Бужу. Например, вот так.

Он положил на мою ладонь стопку карточек чуть меньше визитки. На одной красивым почерком было выведено: «Еще у меня есть претензия, что я не цветок, не гортензия». Конечно, я знал этот почерк. Он и меня будил. На другой: снимок беззащитно улыбающейся девушки. На третьей: портрет бородача в зеленом берете на фоне средневекового замка.

– Узнали? Нет, не этот, этот – герцог Урбинский. Вот эта – Джульетта Мазина, финальный кадр «Кабирии».

Он достал еще стопку.

– Положите в эту квартиру шахматную задачку семьдесят третьего года. А в эту давайте подсунем обнаженную Венеру. Вот сюда – фразу Всеволода Петрова.

Я прочитал: «Метаморфоза произошла незаметно. У меня начались удивительные дни. Словно я уехал куда-то от себя самого и стал жить какой-то безымянной жизнью, без надежд и без воспоминаний, одной любовью; словно все, что случалось со мной, было совсем не со мной и наступил особенный, от всего отдельный, ну, что ли, отрывок судьбы; и сам я не знал, где я настоящий – на весенних ли полях, влюбленный в девочку, или я, почти не существуя физически, живу в остановившемся времени, разучиваясь видеть мир вокруг себя».

– Какая цель?

– Я не знаю, что люди с ними сделают. Не знаю, какие из этих карточек сделают счастливым на неопознанную долю секунды тех, кого я не знаю, – усатую старуху из квартиры номер пятьсот шестьдесят семь или следователя из квартиры номер сто двадцать шесть. Кто там в этих коробках-квартирах живет. Может быть, это будет тот следователь, который прямо сейчас допрашивает Володю, кто знает.

– А откуда вы знаете, что это почтовый ящик следователя?

– Я понятия не имею, чей это ящик. Знаю, что если, открыв его утром и взяв стопку рекламных проспектов, кто-то из них нащупает странную фактуру моей бумажки и увидит каллиграфию с текстом Олейникова или глянцевую поверхность с курящим Олегом Далем или фантик с Дональдом Даком, то… Что я говорил? Да! Если кто-то из них нащупает в почтовом ящике листочек и бросит на него быстрый взгляд, один из тысячи не сразу выбросит свой листочек вот в ту урну, а чуть-чуть вырвется из своего несчастья, займется счастьем – быстрым, почти неразличимым, как звуки, которые ты слышишь, Мартын. И это будет самый фантастический разговор, который был и у них, и у меня, вернее начало такого разговора. Так же и Радио действует, но там на слух, а здесь – на ощупь и на глаз.

В этот момент дверь подъезда открылась, вошла усатая старуха.

– Опять, суки, засрете, ублюдки, всё своей рекламой, подонки, гниды, засранцы, нацисты, – зашипела она.

– Знает Бог, на ней вырос мох, – прошептал Ан.

– Вы про эту старуху говорили? Откуда вы знали, что будет старуха? Вы же тут первый раз?

– Да, про эту. Абсолютно точно про эту. Добрый вечер, всего хорошего, милая. Мартын, давайте еще в тот подъезд положим по одной карточке? И пропустим где-нибудь по стакану.

3.74

– И это будет самый фантастический разговор, который только может быть – и для них, и для меня. Так же и Радио работает. Но там на слух, а здесь на ощупь и на глаз. Давай еще в те дома засунем записки и пропустим по стакану?

Мы сидели друг напротив друга в кабинке сломанного колеса обозрения. Держали в руках яичные скорлупки, в которых плескался коньяк.

Он спросил:

– Вы с Баобабом, кажется, поладили? Принял он вас.

– Вроде да. Вас он называет Дракон-интроверт. И говорит, что вы всегда чисто одеты, «прибраны на случай смерти».

– Ха-ха! Ну это он загнул. Он удивительный тип. Он физически переживает за каждый дом. При всяком сносе страдает так, будто ему руку отрубили или близкий кто умер.