Джованни оттеснил его в сторону.

– Простите, а в Мюнхене ничего больше нет?

Но чиновник, как видно, решил игнорировать двух навязчивых итальянцев. Ему не было дела до их «особых пожеланий», тем более что сзади напирала целая толпа. Джованни понял, что скоро все переменится. Рынок труда уже близок к насыщению, еще немного – и число соискателей превысит количество вакантных мест. Далее эта разница будет нарастать лавинообразно.

Джованни поговорил с шефом, и два дня спустя Энцо водил вилочный автопогрузчик на Центральном рынке. С машиной он освоился куда быстрее, чем с ее немецким названием. Неделю спустя Энцо отослал в «ИЗО» заявление об увольнении. Теперь он, столько лет собиравший грациознейшие в мире спортивные автомобили, составлял в штабели ящики с фруктами. Но семья снова была с ним, и остальное не имело значения.

– Если ты все еще в нем сомневаешься, тебе уже никто не поможет, – ворчал Джованни, когда они с сестрой распаковывали коробку со свежей пармской ветчиной.

– Я знаю, что несправедлива к нему.

– Так дай Энцо еще один шанс. Ты уже разлучила Винче с друзьями, не лишай же его и отца.

– А если у меня не получится?

– Нам с тобой не шестнадцать лет, сестренка. Любить или нет – это наше решение.

На внеочередном собрании жильцов квартиры студенты вынесли на голосование вопрос о судьбе Энцо. Долго не могли определиться с тем, имеет ли Винченцо право отдельного голоса, – это вылилось в жаркую дискуссию о правах женщин и детей. В последовавших затем дебатах интернациональная солидарность схлестнулась с частными интересами квартиросъемщиков, в результате политический идеализм уступил, не выдержав напора, а Энцо получил всего лишь право беспрепятственного посещения.

Отныне обеспечение жилплощадью мужа Джульетты легло на плечи Джованни, воспринявшего эту новость со стоическим спокойствием. Джованни знал, что трудности с квартирой должны быстро разрешиться, иначе просто не могло быть. Но Розария заупрямилась.

– Basta! – вскричала она, узнав о подселении Энцо. – Нет и еще раз нет!

– Не будь же такой бессердечной, – упрекнул жену Джованни.

– Это я-то бессердечная? А кто все это время готовил на твою сестру?

– Это же ненадолго, – уговаривал Джованни. – Энцо будет только здесь спать время от времени, пока не подыщет себе что-нибудь по карману.

– Все у тебя ненадолго… А знаешь что? Уеду-ка я, пожалуй, ненадолго домой.

– Но, Розария, любовь моя…

А потом, словно всего этого было недостаточно, Джованни был вынужден пересказать всю историю Кончетте по телефону.

– Неужели тебя это совсем не радует? – кричал он в трубку. – Они вместе, разве ты не этого хотела?

– Но не там, не в Германии! – завывала Кончетта. – Скажи ему, чтобы привез ее домой.

– Он пытался, мама, но ты же знаешь Джульетту. Упряма как сицилийский осел.

– А я? – разрыдалась Кончетта. – Обо мне вы подумали?

– Мы обязательно выкрутимся, – пообещал Джованни. – Это временно…

– То же самое ты говорил, когда уезжал в Германию. И что получилось? До сих пор не вернулся.

– Когда-нибудь, мама, – продолжал Джованни, – мы накопим достаточно денег, чтобы построить дом на Салине. И будем жить там все вместе, и ты с нами.

С каждым разом получалось все сложнее верить собственным обещаниям. За мечту о доме на Салине Джованни цеплялся, как за соломинку, но все больше отдалялся от ее воплощения.

– Что такого сделали с вами эти немцы, что вы забыли старую больную мать? – голосила Кончетта. – Что за времена, что за люди…

– Мама, Рождество мы отметим вместе, я тебе это обещаю.

Джованни знал, что после размолвки с матерью Джульетта ни за что на это не пойдет. Но что у него было, кроме обещаний?

Потом выпал снег, о чем Джованни не преминул поведать матери. Разумеется, в его рождественской сказке город сверкал, словно присыпанный серебряной пыльцой, праздничные ярмарки благоухали глинтвейном, а улицы оглашал смех катающейся на санках детворы. На самом деле никто из «гастарбайтеров» не подозревал, что будет настолько холодно, и менее всех – Розария. Ведь если северянам миланцам доводилось видеть снег хотя бы день-два в году, после чего он обращался в слякоть, для южанки Розарии он был чем-то мифическим из жизни в далеких странах. Из-за влажного воздуха зимы на Салине были холодные, приходилось даже растапливать камин, но снег был экзотикой, вроде как пальмы в Германии.

Два дня валили крупные хлопья, настолько густо, что ничего не разглядеть на расстоянии вытянутой руки. Снег поглотил все: гидранты, машины и звуки. На битву с ним выползли тяжелые снегоуборщики, и вдоль обочин выросли настоящие снежные валы. Мало кто отваживался высунуть нос на улицу, даже школьников освободили от занятий.

Энцо с Джованни сходили в лес и срубили елку.

– Неужели они ставят такое в каждой квартире? – удивился Энцо. – Мадонна, сколько же надо елок…

Джованни пожал плечами:

– У нас есть море, у немцев – елки.

Но стоило им втащить дерево в квартиру Джульетты, как ХП отложил своего Адорно и поднялся с софы. В белом овечьем свитере, с бородой и длинными волосами он как никто другой подходил на роль Рождественского Деда.

– А это я прошу немедленно вынести!

– Почему? – удивился Джованни.

– Потому что это буржуазный символ!

Джованни перевел для Энцо. ХП смотрел на итальянцев зверем: мол, вы не пролетарии, а буржуазные прихвостни. Но Джованни не сдавался. Пока он препирался, Энцо втащил елку в комнату Джульетты, и ХП ринулся за подмогой к Роланду.

– Видал? (Энцо слышал его голос из коридора.) Да проснись ты! Это же мафия, это они убили Кеннеди и Мартина Лютера Кинга. А теперь еще заигрывают с ЦРУ!

Пока Джованни разбирался с разбушевавшимися леваками, Энцо устанавливал первую в своей жизни рождественскую елку.

Винченцо был единственный, кто провожал семейство Джованни на рождественские каникулы. Юноша был молчалив, даже слишком, как показалось Джованни. Больше всего на свете Винче хотелось отправиться в Италию вместе с дядей. Но он не мог, из-за матери. Им впервые предстояло провести Рождество в Германии. Джованни же с Розарией везли внучку на смотрины сначала в Милан, а потом на Салину.

Вплоть до 23 декабря Джованни простоял за прилавком, продав землякам невиданное количество panettoni[106], и лишь перед самым отъездом передал дела сестре. Закрыться в разгар праздничной торговли их маленький магазинчик позволить себе не мог. Прощаясь, Джульетта прижала брата к груди. Теперь он отправлялся на юг, она оставалась на севере. Оба спрашивали себя, когда наконец семья сможет снова сойтись за одним праздничным столом. И оба понимали, что «временное» обернулось постоянным, а то, что прежде представлялось незыблемым, обратилось в дым.