по всей стране – на заводах, фабриках, научных институтах. А тем временем очереди к вино-водочным магазинам становились все длиннее.

Закуска в буфете Большого Кремлевского дворца, если верить Григорию Бакланову, продавалась неплохая: «Нежнейшие сорта рыб, икра, настоящие, нецеллофанированные сосиски, вкус которых обычными советскими гражданами давно забыт»{330}. Сосиски действительно были не те, что продавали в гастрономах, а из спеццеха Микояновского комбината, куда привозили спецмясо с подмосковных спецхозяйств. Ассортимент кремлевского буфета предусматривал исключительную экологическую чистоту продуктов. А вот спиртного в съездовском меню не было!

Тем не менее Восьмой съезд запомнился писателям не только отсутствием в буфете Большого Кремлевского дворца водки, но и внезапным ухудшением здоровья самого большого литературного начальника – Георгия Маркова. Как выразился Олесь Гончар, «Маркову стало погано». Георгий Мокеевич почувствовал себя плохо на трибуне, свой доклад он прервал на 12-й минуте, как подсчитали наиболее подготовленные делегаты (вероятно, они имели под рукой секундомеры, поскольку всю жизнь писали о спорте). Сидевший поблизости Григорий Бакланов видел все своими глазами:

«На VIII съезде ожидались перемены, шло закулисное шептание: “Маркова будем валить…” Однако началось все, как всегда: Марков вышел на трибуну, положил перед собой доклад… И вот он ровным голосом читает скучнейшее это произведение канцелярской мысли, отпечатанное без единой помарки на лучшей финской бумаге.

Но всегда настает момент, которого более всего ждет зал: начинается распределение по рангам, называют имена, книги. И все обращается в слух: “Упомянут? Не упомянут?..” И упомянутые в докладе, оглашенные вскоре выходят, смущая несолидным поведением кремлевскую охрану в дверях: правительство сидит в президиуме, а эти бродят… Помимо сиюминутного удовольствия, эдакого поглаживания по самолюбию, быть упомянутым в докладе означало и нечто более вещественное: переиздание книг, прочие, прочие блага. Упомянут, значит, ты есть – в отличие от тех, кого как бы и нет. И упомянутые ели [в буфете] с аппетитом, принимали поздравления. Ели, хотя и без аппетита, и неупомянутые, презирая упомянутых, всем своим видом давая понять, что им это вовсе и не нужно»{331}.

Вспомним, с чего мы начали эту главу – цитатой из дневника Юрия Нагибина 1954 года про «позорный дурман грошового тщеславия» по поводу «упоминания». За три десятка лет ничего не поменялось. А Сергей Михалков в том же году сочинил очень меткий стишок, попавший в «Чукоккалу»:

Те, кого упомянули, —

Те ушли или уснули,

Те ж, кого тут не назвали, —

Терпеливо преют в зале.

Те, кого докладчик ест, —

В кулуарах кроют съезд.

Этот стишок сочинился сам по себе, на съезде, дойдя до нашего светлого времени как невинная шутка, отразившая, тем не менее, суть противоречивой советской эпохи.

Восьмой съезд писателей СССР не пошел по сценарию майского 1986 года Пятого съезда кинематографистов СССР, на котором были свергнуты корифеи советского кино – Сергей Бондарчук, Станислав Ростоцкий, Лев Кулиджанов. Перестройка в кино наступила раньше, чем в литературе. Возможно, что свою роль сыграл сердечный приступ первого секретаря: «Марков стоял на трибуне… Вдруг на какой-то фразе запнулся. Помолчал. Опять ту же фразу прочитывает заново… Молчание… Снова, как в забытьи, читает он с запинаниями все эту же фразу… И разворачивается, разворачивается боком к залу, взгляд отрешенный, меркнущий»{332}. Его подхватили под руки, увели за кулисы.

Георгия Маркова госпитализировали, но не свалили в том понимании, как этот глагол употребил Григорий Бакланов. Все же что-то в этом было глубоко символическое, ведь съезд оказался последним в истории Союза писателей СССР. «Он проходил парадно, – свидетельствует Бакланов, – все политбюро во главе с Горбачёвым сидело в президиуме, мог ли кто думать в эту пору, что это – последний съезд? В величайшем по военной мощи государстве, огражденном ракетами, флотами воздушными, подводными, надводными, в величественном этом здании каждый камешек был камнем краеугольным, тронь, шевельни – и все здание посыплется. Знали об этом отцы перестройки, ведали? Или неведение давало решимость?»{333} Писатель образно выразил мысли, волновавшие в тот год многих.

В итоге, как известно, здание совсем развалилось, а камни разбросало по разным концам одной шестой части суши. Здесь нельзя не вспомнить слова еще одного яркого представителя фронтового поколения – Юрия Бондарева о том, что перестройка напоминает ему взлетевший самолет, не знающий куда приземлиться. Он говорил об этом на XIX Всесоюзной партийной конференции в июне 1988 года.

«Прошел съезд писателей, – записал 8 июля 1986 года Сергей Есин, – который принес много разочарований. В выступлениях отчетливо читались собственные обиды, нежели стремление ратовать за общее дело… Все было бы нормально, если бы разговоры подкреплялись литературой»{334}. В 1954 году Евгений Шварц сделал вывод о делегатах Второго съезда: «Слишком много обиженных». Спустя 32 года теперь уже Сергей Есин пишет про «собственные обиды» делегатов, преобладающие над всеми остальными проблемами. Наверное, это логично для творческих людей. И неистребимо.

В день, когда Есин писал эти строки, он встретил на почте Бакланова (они жили по соседству, в районе Ломоносовского проспекта). Григорий Яковлевич рассказал ему подробности того, «как Г. Марков еще на пять лет остался Марковым». Оказывается, что все решил член Политбюро ЦК КПСС Егор Кузьмич Лигачёв – земляк Георгия Мокеевича (который «полон сил, и он повесится, если не будет выбран»{335}). В итоге первым секретарем Союза писателей избрали Владимира Карпова, подхватившего из ослабевших рук бывшего начальника едва не упавшее «знамя», то есть доклад, который он и дочитал. А Марков до 1989 года оставался председателем правления. А в своем дневнике Олесь Гончар записал эпиграмму, сочиненную на главного писателя после основного доклада на одном из съездов:

Основательно и ярко,

В ход пуская тормоза,

Просверкал товарищ Марков,

Как без молнии гроза{336}.

Почуявшие ветры перемен поэты и прозаики забузили еще годом ранее, на Шестом съезде писателей РСФСР, в декабре 1985 года. Произошедшее на нем было, с одной стороны, внове, с другой – явилось закономерностью накопившегося недовольства и раздражения: «Впервые в присутствии сидевшего в президиуме правительства писатели вели себя свободно, демонстративно выходили из зала во время заседания, подавали реплики, перебивали выступающих, топали ногами, “захлопали” Михаила Алексеева, Егора Исаева и других официальных ораторов», – свидетельствовал Анатолий Рыбаков{337}.

Писатель в это время пытался пробить публикацию своего романа «Дети Арбата», еще 29 октября 1985 года он обратился с письмом к секретарю ЦК КПСС Александру Яковлеву, в котором сообщал: «Я хочу, чтобы роман был опубликован прежде всего в моей стране». Однако Яковлев от решения вопроса отстранился. Ситуация со стороны напоминала 1967 год, когда Солженицын безрезультатно требовал издания своих произведений. Не помог Рыбакову и съезд писателей РСФСР, на