организованные Хрущёвым, Сусловым и всем репрессивным аппаратом. “Таких червяков я ковшом своего экскаватора выбрасываю кучами в грязь”. Какой-то экскаваторщик Иванов оскорблял отвратительными словами гениального поэта России, во всех газетах напечатаны выступления остервенелых и возмущенных рабочих заводов “Серпа и Молота”, ЗИЛа и других… По всей стране были организованы митинги на фабриках и заводах, чтобы “клеймить” великого писателя с целью напугать его, чтобы он не посмел поехать в Швецию для получения Нобелевской премии»{347}, – из дневника Анхеля Гутьерреса от 30 мая 1960 года, советского испанца, режиссера.

Корней Чуковский 27 октября 1958 года поздравил Бориса Пастернака: «Он верит, что премия присуждена ему за всю его литературную деятельность… Я обнял Б. Л. и расцеловал его от души… Никто не предвидел, что нависла катастрофа. Зин. Ник. обсуждала с Табидзе, в каком платье она поедет с “Борей” в Стокгольм получать Нобелевскую премию»{348}. А как же другие соседи по Переделкину? Что-то они не спешили с поздравлениями. А с Борисом Леонидовичем и его женой, подбиравшей платье для поездки в Швецию, пьяный воздух свободы сыграл злую шутку. Сначала надо было спросить у ЦК, а уж потом принимать поздравления.

Что касается возмутительных выражений, в которых велась односторонняя «дискуссия» – «свинья», «паршивая овца» и прочие недопустимые сравнения из аграрно-продовольственной терминологии, то появились они не случайно. Бывший комсомольский вождь Владимир Ефимович Семичастный, чей доклад был опубликован в «Комсомольской правде» 30 октября 1958 года, много лет спустя поведал миру интересные подробности. В 1989 году в интервью журналу «Огонек» (№ 24) Семичастный утверждал, что слово «свинья» было употреблено им по указанию Никиты Хрущёва. Возможно, что эта была его месть Пастернаку. Борис Леонидович «с горечью наблюдал Хрущёвскую “оттепель” и не верил ей, ибо на наших глазах она то опять переходила в угрожающие заморозки, то становилась распутицей, вязкой грязью, липнущей к ногам», – утверждала Ольга Всеволодовна Ивинская, приводя слова писателя: «Так долго над нами царствовал безумец и убийца, а теперь – дурак и свинья; убийца имел какие-то порывы, он что-то интуитивно чувствовал, несмотря на свое отчаянное мракобесие; теперь нас захватило царство посредственностей…»{349} Эти слова вполне могли дойти до ушей Хрущёва.

Хорошо еще, что первый секретарь ЦК КПСС не обозвал Бориса Леонидовича какой-то там «колбасой», как Мариэтту Шагинян. И эти люди вершили судьбы советской литературы… А про самого Никиту Сергеевича ходил такой анекдот: «Товарищу Хрущёву присуждена Нобелевская премия за поразительные достижения в области сельского хозяйства – посев сделан на целине, а урожай собран в Канаде».

Немедля откликнулись и советские газеты. 29 октября в «Комсомольской правде» была опубликована незамысловатая карикатура Марка Абрамова, на которой была изображена печка с надписью «Холодная война», а на печке – большая кастрюля, в которую из солидного тома «Доктор Живаго» льется какая-то дрянь. Кастрюлю окружают странного вида повара, похожие на членов Нобелевского комитета, с большими ложками в руках. Под рисунком стишок:

Антисоветскую заморскую отраву

Варил на кухне наш открытый враг.

По новому рецепту как приправу

Был поварам предложен пастернак.

Весь наш народ плюет на это блюдо:

Уже по запаху мы знаем, что откуда.

Эта эпиграмма за подписью Сергея Михалкова кажется и вовсе невинной по сравнению с тем, что говорили коллеги Бориса Леонидовича в его адрес, какие проклятья изрыгали в адрес выдающегося писателя на позорном собрании 31 октября 1958 года в Доме кино, о чем вспоминал критик Лазарь Лазарев{350}. Это случилось через два дня после того как в Швецию была отправлена телеграмма – Пастернака заставили отказаться от Нобелевской премии. Ну а то, что оттепель началась с его травли, подчеркивает всю неоднозначность этого исторического периода.

Единственным советским литератором, получившим Нобелевскую премию не как черную метку, а в качестве заслуженной награды, был Михаил Шолохов. Произошло это, кстати, в следующем, 1965 году, после того как ее не удостоился Иван Стаднюк. Казалось бы, что сам факт и присуждения премии, и того, что официально это было расценено в СССР как мировое признание, все это должно было на короткое время примирить разные по взглядам писательские группировки. Но всенародной радости опять не получилось. «Приехав в “Нов. мир”, узнаю новость: Шолохов получил Нобелевскую премию. Все говорят об этом с кислыми улыбками. Это конечно справедливо, но…»{351} – отметил Александр Гладков в те дни. Вот это-то короткое «но» очень характерно для советских писателей. Вместо того чтобы ценить Шолохова как литератора, либеральные круги не могли простить ему его консервативной позиции. Не поймешь этих советских писателей: дали премию Пастернаку – плохо! Получил ее Шолохов – тоже невесело, кисло. Ну а где же в таком случае «объединяющее всех советских людей» неподдельное чувство патриотизма?

Лидия Чуковская также не возрадовалась, записав 19 декабря 1965 года: «Какая мерзкая погода была в Комарове в тот октябрьский день, когда мы прочли о Нобелевской премии. С моря подлейший ветер, с неба не то снег, не то дождь, а люди оскорблены, унижены, смущены, в глаза не глядят друг другу. Срам – и в природе, и в душах. Я услышала новость на бегу, перебегая из жилого корпуса в столовую. Меня будто грязным полотенцем по лицу ударили»{352}. Хорошо еще полотенцем – Мейерхольда били на допросах ремнем с железной пряжкой и резиновой дубинкой…

Интересен такой факт – впервые о возможности присуждения Шолохову Нобелевской премии написали не советские газеты, а шведские, и не в 1960-е годы, а еще в конце 1930-х. В Швеции «Тихий Дон» назвали не иначе как советским аналогом романа «Война и мир» Льва Толстого, который, кстати, дистанцировался от премии (что послужило своего рода примером для остальных лауреатов). После перенесенных человечеством тяжелых испытаний в период Второй мировой войны и победы над фашизмом вероятность присуждения Шолохову премии стала чрезвычайно высока, ибо хорошо известный в мире советский писатель по праву ассоциировался со своей социалистической родиной, которая сыграла решающую роль в разгроме гитлеровской Германии.

Однако до официального выдвижения Шолохова собственной страной прошло более десяти лет. И связано это с уже упоминавшимся в этой главе писателем Сергеем Николаевичем Сергеевым-Ценским, удостоенным в 1941 году Сталинской премии 1-й степени за роман «Севастопольская страда». Именно к нему в 1953 году и обратился Нобелевский комитет с предложением выдвинуть советского писателя на Нобелевскую премию. Скорее всего, выбор именно Сергеева-Ценского в качестве номинатора был вызван тем, что еще в 1943 году его избрали в Академию наук СССР. Писателей-академиков тогда в Советском Союзе было «кот наплакал» и, уж конечно, не звание сталинского лауреата надоумило шведов послать Сергееву-Ценскому письмо. Ведь в Швеции тоже была своя академия наук. Кстати, самого Шолохова избрали в Академию наук в 1939 году, что серьезно повышало его шансы в глазах придирчивых