Противный звук дал понять, что разговор окончен. Айше судорожно сжимала телефон, пытаясь как-то осмыслить услышанное.

Значит, Эрман не лгал, говоря, что Эмель думала о разводе, значит, она вполне могла сказать об этом Мустафе, а он… нет, во-первых, он был в супермаркете, потом поехал в Иассос, это доказано, даже полиция признала, а во-вторых… нет никакого «во-вторых», есть только «во-первых»: его там не было, и он не мог ее убить, даже если хотел!

А вот полиции всего этого лучше не говорить: такой мотив, лучше не придумаешь, зачем искать какого-то маньяка, когда куда проще опровергнуть алиби? Нет, все видели, что, когда Мустафа уезжал, она была жива, и потом он не возвращался… все равно лучше не говорить!

А Кемалю? А самому Мустафе?

Айше терпеть не могла книги и фильмы, сюжет которых основывался на чьих-то недоговоренностях, ее раздражали герои и особенно героини, упорно не желавшие говорить друг другу самые обыкновенные вещи и попадавшие из-за этого во всякие истории и неприятности. Куда проще сказать все как есть – и потом уже действовать по обстоятельствам.

Но сейчас…

Говорить при Нихате о звонке племянника? Черт дернул эту гостеприимную Машу его позвать… ладно, может, опоздает? Кемалю-то надо сказать, однозначно… хорошо, а брату? Вдруг он все-таки не знал, что Эмель… господи, Эмель и какой-то другой мужчина – это что-то невообразимое! И если брат не знал, то не лучше ли ему и теперь не знать… или узнать и легче пережить ее смерть? А почему, собственно, легче? Мучиться запоздалой ревностью, злиться, что ничего не замечал, пересматривать и переоценивать всю жизнь, навсегда возненавидеть ту, с кем думал, что был счастлив? Ведь он был счастлив – и она была!

Она была счастлива и спокойна, я не могла не почувствовать… она рисовала картину – еще вчера и позавчера она рисовала эту картину… как она могла собираться куда-то с кем-то уезжать?!

Айше вдруг заметила, что стоит посреди комнаты с невыключенным телефоном в сжатой руке, а Маша и Лана странно и почти испуганно смотрят на нее.

– Айше, что-нибудь… что-нибудь случилось? – робко предположила Лана. Неужели у меня самой было такое лицо, подумала она… когда я шла к дому с Крисом, и Мишка крикнул, что приехал Михаил, а я говорила со Стасом… неужели такое? Лицо, на котором так явно видны замешательство, и страх разоблачения, и волнение, и желание прекратить этот разговор – немедленно, на любом полуслове, пока не было сказано ничего непоправимого?.. Она почувствовала, как краска стыда заливает щеки: этот разговор… эти подготовленные оправдания… это превышающее необходимость количество причин… я вас люблю любовью брата, но шли бы вы… своей дорогой… не всякий вас, как я, поймет… я очень занят – не тобой! Щеки заполыхали уже от злости – не на него – на собственную глупость и слепоту: как я могла так долго длить весь этот роман? Весь этот обман… самообман? Лана с опаской покосилась на сестру: вот сейчас она все поймет и, как всегда, с высоты своей безукоризненной правильности скажет… нет, странно, Машка ничего не заметила (небывалый случай!), и ее обеспокоенность на этот раз предназначалась вовсе не ей.

– Вы в порядке, Айше?

– Да… то есть… это мой племянник, сын Эмель звонил. Я ему не сказала… надо было сказать, а я…

– О господи! – сочувственно ахнула Маша. – А сколько ему?

– Пятнадцать, шестнадцатый пошел… не маленький, но… я не смогла!

– Да никто бы не смог! – поддержала ее Лана. – Может, так и лучше, пусть еще несколько дней поживет нормально! Потом все равно узнает.

– Конечно! Что вы, Айше, такие новости чем позже, тем лучше! Вы все правильно сделали.

– Да, наверно… я пойду вино принесу, хорошо? А баклажаны…

– Да я их сама сделаю, не волнуйтесь! Их запекать-то пять минут… Лана потом почистит, да, Лан?

– Конечно, Айше, ты иди, тебе сейчас еще брата встречать… хорошо, хоть его не подозревают больше!

– Да, спасибо, – невпопад сказала Айше и, стараясь идти помедленнее, чтоб ее уход не выглядел каким-то неприличным бегством, и все равно сбиваясь на бег, вышла на улицу.

После тщательно организованного, зашторенного сумрака дома солнечный свет казался нестерпимо ярким – хоть плачь! Глаза, и правда, предательски слезились: как же так, что же все это значит, как же мы все теперь будем? Бессмысленные вопросы… вон еще Шейда в саду… пробежать, сделав вид, что очень спешу и не вижу… рукой закрыться от солнца… и я ее не вижу, и говорить с ней не буду!

Терпеть ее не могу! Ходит по своему саду камней… японка выискалась! Почему Эмель с ней дружила? Или она просто ладила со всеми… картину вон им очередную писала! Кстати, Кемаль должен был с ней поговорить, надо будет его расспросить, а то как ушел с утра, так до прихода с Нихатом никаких новостей от него – и потом только сказал, что алиби Мустафы вроде подтвердилось, и тут же они пошли к Маше, и он опять уехал…

Айше забежала в дом и перевела дух.

Наверно, надо до приезда брата убрать все это с глаз долой: картину, ее журналы, всякие мелочи?.. Да нет, нельзя, как это – все убрать? А зубная щетка, к примеру? Или крем из ванной? Мустафа сразу заметит пустоту, и будет только хуже. И вообще, это ему решать, что со всем этим делать.

Картину, кстати, можно и отдать: она почти закончена, и раз она предназначалась соседям – пусть забирают.

Айше вышла на балкон второго этажа, где Эмель держала свои краски и где сейчас стоял мольберт с картиной.

Она посмотрела на так нравившуюся ей еще вчера картину – и вдруг пришла в ужас. Как она могла не видеть?! Картина была черно-белой: в их проклятом доме все черно-белое! Квадрат холста был с одной стороны черным, с другой ослепительно белым, цвета, переходя один в другой, смешивались посередине, а на этом фоне росли и извивались какие-то жуткие, зловещие цветы – черные на белом и белые на черном… и еще ярко-алые… несколько штук… и несколько таких же ярко-алых капель… какой кошмар!

Почему вчера эти цветы казались мне изящными, а не ужасными, и алые штрихи не выглядели как капли крови, и я радовалась, что они так идеально совпадают с цветом тонкой алой линии на черной раме?!

Айше не успела додумать, что такого страшного, кроме крови, было на картине, потому что услышала шум подъехавшей машины и побежала вниз.

Слава богу, они вдвоем! Наверно, Нихат пока на работе, вот и хорошо!

Когда она вышла на террасу, около машины уже были вездесущие Эрман и Шейда – не сидится им в своем саду с камнями!

– …и хорошо! – заканчивал какую-то мысль Эрман. Наверно, выражал радость, что полиция разобралась и выпустила невиновного? – Я был уверен, что они разберутся, что все выяснится…

– Ну, выяснилось-то, положим, отнюдь не все, – мрачно отвечал Мустафа, идя к дому. – Но мы выясним, обязательно выясним!

– Если тебе что-нибудь понадобится, – суетился сосед, но Кемаль не дал ему договорить, решительно махнув рукой за спиной Мустафы: мол, отстаньте пока, сами видите, не до вас. Нельзя сказать, чтобы это выглядело вежливо, однако Эрман понимающе закивал, и они с женой пошли к своему дому.