«Извините, милая. Ему не становится лучше».

«Миа, мы тут, с вами».

«Мы продолжаем молиться о чуде».

«Я боюсь, у вашего отца очень мало шансов выкарабкаться».

«Позаботьтесь о том, чтобы известить всех членов семьи».

«Поговорите с ним. Попрощайтесь».

Обрывки утешений и советов врачей крутятся у меня в голове, как старая грампластинка. Я все поднимаю и поднимаю иглу и ставлю ее в начало записи, слушая, как мелодия проигрывается снова и снова.

Глазами, слезящимися от усталости, я смотрю на единственного мужчину, который всегда любил меня. С первого моего вздоха, с первого урока игры в бейсбол, с первых занятий, когда он так радовался моим школьным успехам, и до того дня, когда мать ушла, и когда он просто выгорел. Даже когда на его щеках пылал яркий алкогольный румянец, речь становилась невнятной, а взгляд мутно-серым, он продолжал любить меня, и я верила, что эта любовь поможет нам преодолеть все трудности. В большинстве случаев так и было.

Сидя у кровати отца, я упрямо сжимала его руку, надеясь, что сила моих пальцев и тепло ладони как-то проникнут сквозь дымку бессознательности, приказывая ему бороться. Бороться ради своих дочерей. Ради меня, его плоти и крови. Последние пятнадцать лет я провела в борьбе ради него и Мэдди, и теперь пришло его время собрать волю в кулак. Быть с нами. Потрудиться изо всех сил, чтобы вернуться к нам. Может, мы и не представляли собой ничего особенного: просто две молодые женщины, пытающиеся отыскать свой путь в этом мире, но мы были его дочерьми, и мне в глубине души надо было верить, что мы достойны этих усилий, – иначе он будет потерян для нас… навсегда.

Вошла новая дежурная медсестра из утренней смены. Она передвигалась практически бесшумно и, кажется, не потревожила тишину ни единым звуком, когда проверяла жизненные показатели отца, записывала что-то в его медицинской карте и посылала мне виноватую улыбку. Последние несколько дней ничего другого я не видела. Извинения, хмурые гримасы, робкое сочувствие. Я оглянулась на Мэдди, которая дремала, свернувшись в позе эмбриона на крохотном диванчике. Как и я, она отказывалась покидать палату, не считая быстрого захода в душ и смены одежды. Если нашему папе суждено испустить последний вздох, то мы будем рядом, чтобы видеть это.

Мы все еще не обсуждали незримо присутствующего в комнате гигантского слона. Того самого, который так сильно давил мне на грудь, что, готова поклясться, сумел сломать уже пару ребер. Невозможно было дышать полной грудью, зная, как страдает Мэдди. Информация о том, что ее настоящим отцом оказался Джексон Каннингем, была настоящим ударом, обрушившимся нам обеим на головы так, что мы врезались друг в друга. Это знание заставляло нас с сестрой ходить друг вокруг друга на цыпочках, и от пропасти, постепенно расползавшейся между нами, по моей спине бежали мурашки. Мэдди нужна была мне сейчас еще сильнее, чем раньше, но казалось, что она ускользает куда-то, неуверенная больше в своем месте в жизни. Я ненавидела эту неопределенность, и еще больше ненавидела нашу мать за то, что она поставила нас в такое положение.

Единственным плюсом создавшейся ситуации был Максвелл. Он отправил нас сюда на своем личном самолете и отзванивался каждый день. Даже забронировал для нас на месяц гостиницу, расположенную всего в паре шагов от больницы. Наш новый брат продумал все, и благодаря ему вопросов с деньгами не возникало. Внезапно у нас появились лучшие врачи – целые отряды медиков заходили в палату, осматривали нашего отца и изучали его медицинские записи. Они пытались разобраться не только с его неврологическим статусом и понять, функционирует ли еще его мозг, но и выяснить, сможет ли он преодолеть последствия вирусной инфекции – включая не одну, а две остановки сердца, вызванные аллергическими реакциями.

Кое-кто из врачей опасался худшего. До тех пор, пока не прибыли новые команды специалистов, санаторий для выздоравливающих уже списал нашего отца со счетов. Нам сказали, что сделать больше ничего нельзя, и порекомендовали отключить его от системы жизнеобеспечения.

Система жизнеобеспечения.

Отключить аппаратуру, поддерживающую в нем жизнь. Я не могла этого сделать. Если бы я оказалась в подобных обстоятельствах, разве папа сдался бы, махнул на меня рукой, остановил бы машины, накачивающие мои легкие необходимым для жизни воздухом? Да Ад скорей бы заледенел, чем он поступил бы так. Этот человек стоял бы надо мной, не сходя с места и делая мне искусственное дыхание, даже если бы это продлило мою жизнь всего на минуту. И я должна была дать ему такой же шанс.

– Доброе утро, мисс Сандерс, – сказал доктор МакХотти, вытаскивая медкарту отца, висевшую в изножье кровати, и внимательно ее изучая.

Несколько минут он делал какие-то записи, что-то проверял, перелистывал страницы и снова повторял то же самое.

Я встала, вытянула руки над головой и немного прогнулась назад, пытаясь как-то облегчить постоянную боль в позвоночнике, которая появляется, если почти неделю неподвижно просидеть на пластиковом стуле. Спина запротестовала, и я передернулась. Доктор МакХотти покачал головой, глядя на меня поверх очков в черной оправе. Его темные, курчавые, коротко остриженные волосы почти блестели. Они казались мокрыми, и, судя по свежему аромату «Айриш Спринг», доктор недавно вышел из душа. Запах мыла напомнил мне, что сама я пахну отнюдь не ландышами. Я просидела в госпитале два дня подряд. И никакое количество дезодоранта не могло замаскировать амбре, струившееся от моих подмышек.

– Привет, док. Какой прогноз? Есть улучшения?

Я постаралась задать вопрос без особой надежды в голосе, потому что каждый день в течение последней недели доктор в ответ хмурился и молча качал головой. Однако сегодня наступил переломный момент. Я знала, просто знала, что удача наконец-то решила повернуться к нам лицом.

Молодой привлекательный врач обошел кровать, подошел ко мне и положил руку мне на плечо. Он легонько сжал пальцы, и я едва не застонала от облегчения, которое принесло это мимолетное пожатие. Я была настолько напряжена, что любое прикосновение, даже самое краткое, казалось памятным происшествием.

– Согласно показаниям, этой ночью в какой-то момент легкие вашего отца начали сопротивляться давлению аппарата. Этот небольшой положительный сдвиг может означать, что он будет способен дышать самостоятельно, но я не хочу гнать телегу впереди лошади.

Во всем мире не нашлось бы слов, чтобы выразить мою благодарность за эту крошечную искорку надежды. Вместо этого я бросилась к врачу и размашисто обняла его за талию. Я вложила в это объятие все силы, словно от него зависела моя жизнь. Похоже, доктор не возражал. Вообще-то он обнял меня в ответ. Обхватил меня руками и прижал к груди. Мы стояли там – разбитая, опустошенная женщина и ученый человек, медик, лекарь. Прижимаясь к нему, я мысленно взмолилась, прося, чтобы Бог даровал ему возможность спасти моего папу независимо от того, заслуживал отец спасения или нет. Мне надо было верить, что каждый заслуживает второй шанс. Если папа выкарабкается, я думаю, он согласится со мной. Может, это станет для него «звоночком», показывающим, что его жизнь действительно чего-то да стоит.