– Дозорные бают, матушка! Лутошка полем бежит.

Полем она бесхитростно именовала болото. Боярыня Кука собралась было задать ума, не успела. Полсть откинулась, повеяло холодом – вошёл сам вестник.

Медные усики, молодая бородка, сильные плечи. Кто б узнал пугливого паренька, прибившегося к телепеничам два года назад! Сметливого новичка давно уже величали Лутоней. Прежнее имя дозволялось вожаку да подглаварю Марнаве. Эти всей шайке отцы, любого как хотят, так и зовут. Что до баб, Лутошка остался Лутошкой только для Чаги, потому что ей кол на голове затесать было проще, чем новому научить. И ещё потому, что она делила с ним ложе.

Лутошка ударил боярыне Куке малым обычаем:

– Мир на беседе, матушка! Вели столы-скатерти готовить добрым молодцам к возвращению.

Боярыня отложила книгу, заботливо подалась с подушек вперёд:

– Все ли живы, все ли в добром здравии с промысла едут?

Потеряв Кудаша, она завела обычай спрашивать не о подвигах и добыче, только о здравии.

– Ну что, все живые, – ответил Лутошка. – Одна беда, батюшку Телепеню подраненного везут.

Боярыня ахнула. Схватилась за сердце. На лице сразу проступил истинный возраст.

– Слыхали, дурищи? – накинулась на приближённиц. – Телепенюшка за вас раны тяжкие принял! Лыжи мне скорей! Встречать побегу, все язвы кормильцу повью, боль уйму…

– Не полошись, матушка, – поднял руку Лутошка. – Уже скоро сами здесь будут. И о батюшке не кручинься, не сильно заразило его. Оботура поседлали ему, просто чтобы ногу не вередить.

На лице боярыни медленно разглаживались морщины, угасали красные пятна. Отдышавшись, Кука снова взъелась на перепуганных баб:

– Что расселись, бездельницы? Вовсе страх потеряли? Мужи для вас животы слагали в походе угрозном! Сейчас ворота минуют, а у вас столы-скатерти приготовлены? Мыльня нагрета?.. Учу, учу дур, да, видно, без плётки толку не будет…

Малохи кинулись вон. Последней, оглядываясь, шатёр покинула Чага.

– А ты, Лутонюшка, присаживайся с дороги да сказывай толком, – велела боярыня. – Всю правду мне исповедуй! Как есть!

Вернулась служанка, подала деревянную чашку, полную горячего взвара.

– Ну что, – начал Лутошка. – С зубами оказался кошель…

Кука слушала не перебивая. Напряжённо раздумывала. Лутошка даже догадывался о чём. Живя в Чёрной Пятери, он насмотрелся благородства, равнодушия, хитрости и жестокости. Выучился людей понимать. Никогда бы домашняя жизнь не дала ему подобной науки. Он рассказывал друженке главаря о схватке с переселенцами и видел, как могучий Телепеня переставал быть для неё неуязвимой опорой. Что делать, если и он оплошает, как прежде Кудаш?

Под конец рассказа боярыня Кука поглядывала на крепкого и смышлёного парня, явно что-то прикидывая. Лутошка под этим взглядом волновался, радовался, предвкушал.

– Матушка богоданная… Све́телка ребята на беседу зовут. В Затресье. В гусельки поиграть просят… Что присоветуешь, благословить ли?

Равдуша сидела на половике. Гладила двух толстых кутят, уткнувшихся в миску. Одна сучонка была смурая при белой грудке и мордочке, другая чёрно-пегая с рыжиной на бровях. Зыка сурово поглядывал на дочерей. Лежал у порога, подмяв головой старые хозяйские валенки.

Перед бабушкой Коренихой выстроилась кукольная дружина. Воевода с занесённым мечом. Стяговник, старшие витязи. Отроки, оружные луками и пращами… Как их расположить, внятным боевым строем или чтоб красивей смотрелись? Тряпичные человечки послушно менялись местами. Не торопясь отвечать, Корениха кого-то поставила на колено: пусть целится из-за куста. Взяла в руки другого, задумалась. Отвечая её мыслям, кукольный воин беспомощно запрокинулся, прижал полотняные ладошки к груди…

Может, именно так и творила людские участи Матерь Судеб в своей ремесленной среди звёзд.

Бабушка задумчиво проговорила:

– Хочу Светелка попросить. Выточил бы гусельки с вершок, витязю дать… Как думаешь, сладит?

– Сладит, вестимо, – обрадовалась Равдуша. – Вот и хорошо, матушка. Пусть уж дома сидит, тебе способляет. Найдёт ещё времечко погулять.

В прошлом году дитятко тоже разлетелось было с дружками на беседу досветную. Сынок малый, глупый, готовый тут же за порогом беды себе наискать!.. Равдуша не благословила тогда. У самой сердце, помнится, заходилось: а послушает сыночек? Ну как возмутится против материнского слова?.. Светел не восстал. После с кем-то дрался из-за насмешек.

Теперь поди вот так прикажи. С его-то опытком в Торожихе.

Корениха подняла голову:

– А по мне, пустила бы парнишечку на белый свет позевать.

– А подбитый глаз выгуляет?.. – пришла в отчаяние Равдуша. – Там ребятищи всё сердитые, колошматники!

– И что? – фыркнула бабушка. – Вот сын мой, память ему негасимая… покуда парневал, рожу с вечорок исписанную столько раз приносил!

Лохматые сестрёнки до блеска вылизали мису, отправились теребить отца. По уму надо было ещё в том году оставить от Зыки щенка. Не оставили: всё казался крепок и горд. Кто ж знал, как сдаст после Торожихи!

Равдуша не склонялась:

– Путь долгий…

– В Затресье-то? Хаживали и подальше. С дорогой три дня всего. Хочешь, чтобы внуки большаковы мальчонке опять проходу не дали?

– Насмешка гла́за не выест!

– А Розщепиха сюда придёт воду мутить. О кровях его пришлых рассуждать.

– Да их младшенький затем только на беседы ходил, чтоб Гарко при нём не слишком задорничал!..

Корениха улыбнулась, кивнула.

– Я тебе и не велю с ним Жогушку отправлять. А Светелу по́рно уже побольше воли изведать. – Подумала, помолчала. Решительно выпрямила, оживила сникшее тряпичное тельце, заставила воина вскинуть голову. Сама с ним выпрямилась, приговорила: – Крылья расправит, может, в самом деле Сквару найдёт.

Утро принадлежит старикам. Их сон недолог, некрепок. Старики просыпаются рано, растапливают печи, садятся валенки подшивать. День – время полных сил взрослых. Тех, кто подъемлет основные заботы и хлопоты жизни. Вечер с ночью – празднество молодых.

До Затресья оставалось не больше версты. Бешеной собаке, говорят, и сотня не крюк, а весёлым холостым парням подавно. В тягость ли день с утра ломать наракуй, если на том конце любушки заждались?

– Гори дрова жарко, приедет Гарко!

– На писаных санках!

– Сам на кобыле, брат на корове!

– Шабрята на телятах, на пегих собачках!

– Рогожникам обида с такого вида…

В очередь мчали лёгкие саночки, где сидела счастливая, закутанная Ишутка. Берегла гостинчики, чехол с гуслями.